Кэтрин молчала, смотрела перед собой.
— Для меня когда-то она много значила… Я даже хотела взять ее с собой в Антарктиду. Но и так половину барахла пришлось оставить. И потом я очень боялась, что они ее выкинут, жильцы. И еще… еще я мечтала там именно о таком дожде, проливном, уже не холодном, но еще не теплом… Стоять под ним и мокнуть до нитки, чтобы рубашка пристала к телу, знаешь, как в кино. Почему-то я себе именно это и воображала: белая рубашка, длинные мокрые волосы. И чтобы это было как на картине — где-нибудь… в поле. И чтобы Дэйв рядом был.
— И Эрни, — улыбнулась Алена.
— Да… Ой, пойду погляжу, что там птюч делает.
Кэт упорхнула, Алена встала, прошла в коридор, остановилась у акварели.
40
— Кэт?
— Угу.
— А как она называется?
— Не знаю. Мне ее «так» подарили — без предисловий и послесловий. И что смешно — я в то время просто ненавидела дождь, это Антарктида научила меня его любить…
— А тот, кто дарил…
Кэтрин подошла, встала рядом.
— Он понятия не имел о моем «таракане». Думаю, ему эта акварелька недешево стоила, ты же видишь, как она сделана — будто живое все.
— Живое? Нет… Живое — когда каждую веточку тронуть хочется и листочки кажутся клейкими. А здесь до реализма далеко. Такая… изящная выдумка.
— Да нет, это из-за ливня контуры нечеткие.
— Кэт, ты рассуждаешь в точности как мой… бывший. Это мечтание, Кэт. Ненастоящая правда. Фантазия.
— Ну тебе, поэту, виднее, — сдалась Кэтрин. — Эрни, а ты что думаешь?
Пингвин с глубокомысленным видом стоял возле, влажный такой весь. Алена опустилась на корточки:
— Ух, какой у тебя клюв…
Загнутый на конце, с двумя оранжевыми полосками по бокам. Придумает же природа…
Протянутую руку Эрни попытался клюнуть, затем подскочил к Кэтрин и прижался к ноге.
— Он больно не клюется. Так, для острастки.
Алена поднялась:
— Я хотела расспросить тебя про Антарктиду…
Но Кэтрин не услышала. Она смотрела на Эрни, молчала.
— Знаешь, Алена, почему я собиралась взять эту акварель с собой, на станцию?
Кэтрин разом — не то чтобы постарела, но — как-то выцвела.
— Когда-то, давно… Это ведь такая давняя история — я познакомилась с человеком, которому — ведь сразу это знала! — в подметки не годилась. Не потому, что он умнее был, или добрее, или успешнее, нет. Это была какая-то другая форма жизни, понимаешь? И у нас случился недолгий роман. Я пыталась как-то удержать эти отношения… быстро поняла, что ничем не кончатся, но надеялась на что-то. Ты говоришь, этот твой… друг из семьи ушел, а вот тот, он никогда ничего подобного не сделал бы. Есть такая порода мужчин — гуляет, но всегда домой возвращается. Как Эрни.
Кэтрин присела рядом с пингвином, обняла его. Эрни не сопротивлялся.
— Я его совсем маленьким забрала себе. Уходил рыбки половить — станция недалеко от берега, — но всегда прибегал назад.
— И тот человек на прощание тебе эту акварель подарил?
— Скажешь, «на прощание»… Как отступного дал. Будто за деньги, на которые купил ее, приобрел свободу от меня. А я потом столько лет не могла от него освободиться… Да бог с ним. Пойдем покажу фотографии — у меня их сотни. Хотела дождаться Дэйва, ну да ладно.
— Мобильный-то у него есть? Позвони…
— Во-первых, нет. Мы ведь всюду вместе, это я из-за тебя дома осталась. А во-вторых, — Кэтрин грустно улыбнулась, — я уже больше никого не преследую. Пусть чувствует себя свободным.
41
Снег! Белила, пролитые на Землю нерадивым художником: помешивал, добавляя по чуть-чуть синевы, столкнул нечаянно локтем гигантскую банку… Или нет — просто выстирали с синькой исполинское покрывало, укрыли планете ноги. В черной воде — осколок высотой с бутовскую высотку: как край накрахмаленного воротничка. Глубокое небо: синее, золотое, фиолетовое… Величественные картины — воздуха будто нет, он слишком прозрачен…
— Есть воздух, и еще какой! Я там курить бросила — рука не поднималась сигаретой затянуться.
Ледники — голубые, скользкие, как детские горки. Все такое бесконечное… Сознание отторгает, ищет знакомое, сравнивает с привычными картинками бытия.
— Пингвины!
— Это Эрнины дальние родственники, пингвины Адели.
— Кто такая Адель?
— Жена французского исследователя, открывшего землю, на которой они гнездились. Назвал в ее честь — и землю, и клювастых.
— А как звали исследователя?
— Дюмон-Дюрвиль.
— Не слышала…
— Французская станция его имя носит. — Кэтрин нетерпеливо дернула «мышку»: курсор все время укатывался на край экрана. — Это в санно-гусеничном походе, правда, не я снимала… Видишь — белым-бело вокруг. Заснуть легко: едешь — как на месте стоишь… А заснешь — погибнешь. — Щелкнула «мышка». — Это наши ребята…
— Ты туда переводчиком поехала?
Кэтрин хмыкнула:
— Кому переводить? Пингвинам? Нет… меня поварихой взяли.
— Кэт, но…
Кэтрин оторвалась от экрана ноутбука, посмотрела задумчиво:
— Ты ничего не понимаешь… Ничего.
42
Все началось с обыкновенного фильма. Не обыкновенного, конечно, нет. Вернее, так: может, для кого-то и обыкновенного.
Ну когда последний раз Кэтрин в кино ходила?
Да что она там не видела…
Просто домой возвращаться сил не было — любоваться на братца. Еле пристроила его на работу — удрал, опять дома торчит. Ежей своих в гостиной перекладывает с места на место: раньше там папа жил, теперь нет папы, уже год как.
Вечером Марина должна прийти — английским заниматься. Ее недавно в «Жлобус» взяли, обложки рисует. Не москвичка, одиноко ей, наверно, — «Кэтрин, можно у вас уроки брать?» Согласилась, за символическую плату — ну что девчонка своими картинками зарабатывает? Все ж веселее, когда она приходит.
Стояла жара, самое начало июня.
На афише — снега, исполинский пингвин склонился над одетым в пух пингвиненком. Поперек синего неба — надпись: «Красивейшая из историй». Ну это они загнули — кто дал им право на такие слоганы?
Но пошла. В конце концов, может она себя в кино пригласить?
43
Ревела — жалея этих проклятых богом птиц, призванных в адском холоде, голодом снедаемых, прямо на льду — нет, не высиживать, — выстаивать месяцами одно-единственное яйцо: урони на лед с окоченевших лап — все, прахом пошли адовы муки.
Ревела — жалея себя.
Проклинала — эту жизнь, где нет места покою и радости.
Пыль, что летела на улице в лицо, когда она с опухшими от слез глазами вышла из кинотеатра, — ненавидела.
Работу свою, идиотских ежей, магазины. Музыку на двух аккордах, плеснувшую из палатки в подземном переходе. Безучастные лица в вагоне. Запах в подъезде. Щелканье открываемого замка.
Ненавидела все.
Брат никогда не выползет встретить, сумки с продуктами принять из рук.
И еще — эта квартира, логово, в котором живет мука. Мука не во имя чего — не ради жизни, в единственном яйце теплящейся. Просто страдание — долгое, бесцветное.
Увидеть бы тех несчастных отважных пернатых — хоть лапу пожать. Каждому пожать лапу. Пусть вечность на это уйдет — ей спешить абсолютно некуда.
44
В Российскую Антарктическую Экспедицию набирали метеорологов, радиоинженеров, врачей, механиков — в списке присутствовало полтора десятка профессий, и переводчиками не пахло. Но последняя строка пробуждала робкие надежды: «Повар: 6 человек».
Подать заявление успела; отбор проходил в начале осени.
— Вы же переводчик.
— Я работала поваром!
Шелест страниц трудовой книжки.
— Это когда было…
— Прошу вас! Я прошу вас…
Все еще в «Глобусе» тянула лямку. Пообещала Васильичу с переводом в срок уложиться — и укатила в Питер. Поселилась у старой знакомой: с утреца топала в Институт Арктики и Антарктики, воевала с вахтершей. Прорывалась внутрь: бродила по долгим коридорам, скреблась в кабинеты, вербовала покровителя. Надоела там всем до чертиков, до каления белого.