спустилась запереть дверь. Когда она вернулась, он уже крепко спал. Она тихонько разделась, надела ночную рубашку и легла на двуспальную кровать с ним рядом. Саймон даже не пошевелился. Наоми долго лежала и смотрела на спящего мужчину, которого успела полюбить. Рука сама потянулась к нему; она обняла его за талию. Саймон что-то удовлетворенно пробормотал во сне.
Ему снился сон. Во сне он обнимал Наоми. Они были обнажены и молча смотрели друг на друга, а окружающего мира словно не существовало. Саймон был счастлив, ведь он знал, что именно этого он хотел все время с тех самых пор, как встретил Наоми. Он радостно вздохнул.
Проснувшись, он ощутил разочарование. Это был всего лишь сон. Сквозь занавески просачивался бледный солнечный свет. Вдруг Саймон понял: что-то не так. Утреннее солнце никогда не светило в окно его спальни. И окно было на другой стене… справа, а не слева. Растерявшись в краткий миг между сном и пробуждением, он перевернулся на другой бок и, к потрясению своему, обнаружил рядом спящего человека.
Кто это был, как он здесь оказался и что произошло? Мысли замельтешили у него в голове, а потом он вспомнил. В этот момент, словно по сигналу, Наоми открыла глаза. В бледном свете он увидел, как она сонно улыбнулась, еще не до конца очнувшись от дремы; в панике осознал, что раздет до трусов, а на Наоми — всего лишь тонкая прозрачная ночная рубашка, не рубашка даже, а тонкий пеньюар и ничего больше.
Саймон подыскивал нужные слова, а Наоми потянулась, обняла его за шею и притянула ближе. Потом поцеловала. Не в силах скрыть возбуждения, он попытался извиниться, объясниться, придумать благовидный предлог. Но рука Наоми скользнула ему в трусы; она ощутила жар его возбуждения.
— Саймон, — приказным тоном сказала она, — лучше помолчи и займись со мной любовью.
Глава тридцать вторая
С появлением в доме внука — веселого мальчугана, которому исполнилось три года, — и молодой невестки Ханна Каугилл почувствовала себя новым человеком. Хотя она по-прежнему оплакивала Альберта, дочь Аду и отца Марка Сонни, присутствие в большом доме малыша и его матери скрасило ей жизнь.
Дворецкий Генри признался миссис Даллас, которая по-прежнему служила в доме на мысе Полумесяц кухаркой, что Ханна Каугилл не то что помолодела на десять или двадцать лет; она словно стала такой, какой была сорок лет назад, и вернула себе былую молодость и жизнерадостность.
А правда заключалась в том, что Ханна, выросшая в атмосфере викторианской сдержанности и чопорности, где долг и послушание ценились превыше смеха и радости, обрекла себя на пожизненное служение мужу и детям, фактически лишившее ее способности получать какое-либо удовольствие от жизни.
Рэйчел и юный Марк освободили ее от пут условностей, и в Ханне пробудились такие запасы энергии и жизнелюбия, о которых никогда не подозревали ее друзья и родные.
В доме на мысе Полумесяц вновь зазвучали детские голоса и смех. Что до последнего, громче всех порой смеялся не маленький Марк и не молодая миссис Каугилл, а сама Ханна. Конни заговорила об этой перемене с невесткой и напрямую спросила, не подмешивает ли та ее матери какое-нибудь веселящее зелье, столь благотворно влияющее на ее здоровье и настроение. Прежде Конни, ее муж Майкл Хэйг и их трое детей наведывались в гости к бабушке из чувства долга, но теперь стали радоваться этим встречам.
Ханна заново открыла для себя прелесть прогулок на природе с приятным спутником и энергичным малышом. Курорт Скарборо был самым подходящим для этого местом; две женщины и их юный подопечный исходили город вдоль и поперек, от Оливерова холма до Северной бухты, от минеральных источников до Южной бухты, от расползающихся во все стороны окраин до лабиринтов улочек и переулков старого города.
Они гуляли и разговаривали. Говорили о прошлом, настоящем и будущем. Для Ханны в каждом из этих времен скрывался особый интерес и особая радость. Как ребенок, готовый слушать любимую сказку на ночь сотни раз, она никогда не уставала от рассказов Рэйчел о том, как они с Марком познакомились и полюбили друг друга.
— Я никогда не называла его Сонни, как остальные; для меня он всегда был Марком, — вспоминала Рэйчел. — Никто, кроме меня, не называл его так; это имя принадлежало только мне. Когда его к нам привезли, он был ужасно ранен. Мы не надеялись, что он выживет. Думаю, врачи просто делали что должны, ни на что не рассчитывая. А я с самого начала почему-то решила, что он особенный, что я обязана его спасти. Не знаю почему, но я потом поняла, что, наверное, влюбилась в него еще тогда. Он долго пролежал без сознания, и, может быть, именно это ему было и нужно; организм должен был восстановиться после операций. День за днем, ночь за ночью я сидела у его постели, хотя нарушала все правила, пренебрегая другими пациентами. Дважды в день я меняла повязки, каждый раз промывая раны. Мне приходилось кормить его с ложки, хотя в первые дни это было тяжело. Иногда он съедал немного супа или каши, даже мороженое, хоть и лежал без сознания. Я видела это и надеялась, что он прорвется. Наконец он очнулся; это было само по себе удивительно. — Рэйчел улыбнулась, вспоминая миг, когда Сонни открыл глаза. — Я меняла ему бинты. Подняла голову и увидела, что Марк на меня смотрит. Я ощутила такую благодарность, что потом пошла в тихий уголок и зарыдала от облегчения и счастья. Наверное, в тот момент надо было понять, что я влюбилась, но я тогда не понимала.
Лишь потом, когда он встал и начал ходить, хоть и на костылях, он признался, что тоже меня любит. Сперва я решила, что это не любовь, а признательность, но потом он меня поцеловал, и в этом поцелуе было столько страсти, что я перестала сомневаться в его чувствах. После этого уже казалось неизбежным, что мы поженимся, и, когда его отпустили в увольнительную, он предложил так и поступить.
— А тебе когда-нибудь было обидно, что вы пробыли вместе совсем недолго? — спросила Ханна.
— Мне обидно каждый день, — честно призналась Рэйчел. — Я просыпаюсь с этой мыслью каждое утро. Иногда вижу молодые пары, у которых еще все впереди, и думаю: а ведь это могли бы быть мы с Марком. Но останутся ли эти пары вместе или разойдутся? Я почему-то знаю, что мы с Марком не разошлись бы, и оттого обидно вдвойне. С другой стороны, нам не хватило бы и