В полночь Родни очнулся от некрепкого сна. Боясь песчаной бури, они решили спать в доме. Через открытое окно он видел замерший, залитый лунным светом сад. Только у дальней стены чуть колыхались листья двух пипалов, и на газоне и клумбах шевелились их тени. Очертания мебели расплывались в колеблющемся свете.
Рядом с ним под простыней спала Джоанна. Рот ее был приоткрыт, и золотистые волосы разметались по подушке сияющим ореолом. Лунный свет отражался в белизне стен и потолка, и в этом белом мерцании на лице Джоанны стерлись складочки жалости к себе, и смягчились недовольно надутые губы. С ним рядом лежал призрак женщины, далекий от всех земных страстей. Она глубоко вздохнула, и груди под простыней приподнялись. Эта спящая женщина была его женой перед Богом и людьми, матерью его сына, и он не любил ее.
Он сел, нашарил ногами шлепанцы, потянулся к стоявшему на столе глиняному кувшину, и налил себе холодной воды. Как бы Робин не проснулся! В лунные ночи, лежа в кроватке, мальчик мог часами не сводить глаз со стен или деревьев в саду.
Родни осторожно прошел в соседнюю комнату. На низкой кровати, закутав голову в сари, спала айя. Он посмотрел на бесформенный белый комок; она не пошевелится, даже если крыша загорится у нее над головой. Улыбаясь, он склонился над детской кроваткой. Широко распахнутые, все еще младенчески огромные глаза сына на краткий миг встретились с его глазами, и Робин стал снова смотреть в потолок, улыбаясь каким-то своим мыслям. Отец поцеловал его, и он тут же закрыл глаза.
Родни вернулся в большую спальню и лег. По спине и между бедер ползли капли пота. Свет луны — не ясный и холодный, а живой и сильный — делал ее похожей на ночное солнце. На утреннике Робин вел себя примерно. Его впервые вывели на люди, и, слава Богу, в этой суматохе он не перевозбудился и не начал капризничать. Зато, возвращаясь с ним домой верхом, Робин устроил себе настоящий триумф: подпрыгивал в седле, хохотал, кричал что-то на хинди знакомым сипаям, проходившим мимо. Обычно они, ухмыляясь, шутливо отдавали мальчику честь, прибавляя: «Салам, будда-сахиб!» Но не в этот раз… В этот раз они замирали в стойке по всем правилам, отдавая честь Родни. «Будда» — старый. Иногда мальчик вел себя как крохотный старичок, и Рамбир за его озабоченный и нахмуренный вид еще в младенчестве прозвал его «будда-сахибом».
Внезапно он до боли ощутил бессмысленную пустоту любви. Его сыну было два года, и его пепельные кудри светились на солнце. Если бы можно было навеки удержать этот свет, удержать сияние его глаз, если бы он мог жить вечно, и всегда оставаться маленьким мальчиком, скачущим на отцовской лошади под защитой отцовской руки…
Горячая простыня липла к телу, сон никак не шел. Он лежал неподвижно, позволив мыслям течь самим по себе. Вечером, когда он упомянул, что Кэролайн Лэнгфорд покидает Бховани, Джоанна заметила:
— Ну, конечно, она поняла, что ей не заполучить ни де Форреста, ни тебя.
Когда он спросил ее, что она имеет в виду, она ответила:
— Ты что, не видел, какими глазами она смотрела на тебя с Робином? Ревнивая мерзавка!
Он опять попытался вспомнить лицо девушки; выражение было пугающе странным… Казалось, она подавляла боль, но, Господи, при чем тут ревность! Интересно, какое у нее тело? Есть ли бедра? У него перехватило дыхание, он повернулся и скомкал в руках простыню. Господи Боже, за что наказал Ты шипом во плоти?
Он посмотрел в окно. Сад изнывал в лунном сиянии. Кроме дыхания Джоанны, до него не доносилось ни звука, но ночь беззвучно пульсировала, и листья на деревьях колыхались. Он закрыл глаза.
Джоанна… Она не ангел, но и он то же. Он верил в Вечного Судию и старался жить, как подобает мужчине. Она называла его легкомысленным и со слезами уверяла, что у него ветер в голове, и он никогда ничего не добьется в жизни. Он никогда не сможет дать ей того, чего ее учили ждать от мужа. А она — ему.
В шестидесятом или шестьдесят первом Робина придется отправить домой, в Англию. Мать Джоанны живет неподалеку от Белхэма, и в ее доме для него найдется комната. Робин сможет выдержать в Индии еще года три, не больше. Он и так бледноват. На будущий год Джоанна с Робином могли бы провести сухой сезон в Симле или… как называется то местечко, о котором рассказывал Макс Белл? Алмора, кажется. Это обошлось бы гораздо дешевле. В шестидесятом году подходит срок его отпуска, и, если ему удастся занять еще денег, или он все же перейдет в штаб, он возьмет их с собой в Англию и вернется в Индию один. В шестидесятом будет тринадцать лет, как он в Индии. Отец прослужил сорок четыре года и умер, выгорев дотла. Сорок четыре года… Слишком долго… Несколько раз отец мог получить отпуск, но наверно, сорок четыре года проносятся как единый миг, когда ведешь крестовый поход против тугов. Наверно, когда ты думаешь только о своей цели, для тебя больше ничего не существует, огонь в душе не гаснет и ты счастлив. «Милорды, леди и джентльмены! Перед вами — полковник Вильям Сэвидж, уничтоживший секту тугов! И его сын — Родни Сэвидж, мастер совать нос в кишанпурские дела!» Он усмехнулся про себя.
Захотелось спать. Завтра, десятого, в его роте давно ожидаемый праздник, на который он получил приглашение от сипаев и туземных офицеров. Есть вместе с ними он не мог — запрещали законы касты; они даже друг с другом вместе не ели. Он подойдет попозже, посмотреть на любительские фокусы и послушать байки. Они закурят скрученные из листьев сигареты, а кое-кто и кальян, и начнут разговор о скоте и видах на урожай. Все праздники в казармах похожи друг на друга. Он заранее предвкушал, как будет сидеть на твердом стуле по правую руку субадара Нараяна, слушать и степенно кивать. Сипаи, до отвала наевшись чечевицы и чапатти, будут исполнены благодушия. Его денщик, Рамбир, который и мухи не обидит, опять расскажет, как при Чиллинвалла голыми руками задушил огромного канонира-сикха, и все будут хохотать, потому что для них нет ничего лучше хорошей старой шутки. Нараян станет вспоминать афганскую кампанию тридцать второго года, когда он был зеленым хавилдаром, и как в сорок втором году заносило снегом северо-западные перевалы, и что он сказал генералу Нэпиру, и что сказал его отец генералу Уэлсли, и как его дед, сражаясь против англичан при Плесси, потерял руку. 23 июня 1857 года при Плесси Клайв — и Джонатан Сэвидж вместе с ним — положили начало империи.[99] С тех пор прошло почти ровно сто лет.
Господи, какая духота! Воздух больше не был неподвижным. Ночь ожила. На газоне переплетались багровые тени…
… Багровые тени ползли по стенам. Он встрепенулся, как будто на него плеснули ледяной водой, и прищурил глаза. С новым вниманием он осмотрел комнату и перевел взгляд на потолок. Пол, стены, холст потолка — на всем лежал алый отблеск. На кровать с белым холмиком тела Джоанны наплывали красные волны, то темные, то светлые. Тяжелая мебель, казалось, пришла в движение. Еще несколько мгновений он, напрягшись, смотрел на извивающиеся, переплетающиеся тени. Луна исчезла, в темном небе стояло алое зарево.