ее в лицо.
– Вон та старая треска с лорнетом, – показал Чарльз. – У камина, разговаривает с леди Уитэм. Интересно, а дочь здесь? Вот она – потрясающая красавица.
– Чья дочь?
– Уитэмов. Вон и отец семейства, рядом с сэром Эшли Хейвордом – это который увлекается скачками.
– Ага, Хейворда я знаю. С виду, конечно, не лично. В прошлом году выиграл десятку на его лошади Гранди. Стало быть, лорд Уитэм – министр? Ну-ну.
Лорд оказался высоким, седым и очень нервным. Его взгляд метался из стороны в сторону, он кусал губу, а время от времени даже начинал грызть палец, словно голодный пес – кость.
Возле леди Харборо молча и почти без движения сидела юная особа, которую Чарльз назвал леди Мэри Уитэм. Несколько молодых людей громко болтали рядом. Девушка вежливо улыбалась им, но почти все время сидела, опустив глаза и сложив руки на коленях. Как Чарльз и сказал, она была красива, хотя «красива» – совершенно не то слово, подумал Фредерик. От одного взгляда на нее у него перехватило дух. Девушка была невероятно хороша, а ее изящество, скромность и легкий румянец заставили его машинально потянуться за камерой… Никакая камера не сумела бы передать нежный коралловый цвет ее щек или нервное, как у газели, напряжение шеи и плеч.
Хотя Уэбстер, возможно, и справился бы с этой задачей. Или Чарльз.
Какая странная семья, подумал Фредерик. И отец, и дочь, по-видимому, в отчаянии, но сдерживают чувства.
Впрочем, у леди Уитэм тоже был затравленный вид. В отличие от дочери, она была, скорее, миловидной, чем красивой, но в ее темных глазах было то же трагичное выражение.
– Расскажи-ка мне об Уитэмах, – обратился Фредерик к Чарльзу.
– Гм… Уитэм – седьмой граф, поместье у него где-то на границе с Шотландией. Председатель Торгового совета. По крайней мере, был им. Кажется, Дизраэли[7] все-таки выставил его из кабинета министров. Леди Мэри – его единственный ребенок. О семье его жены ничего толком не знаю. Вот и все, пожалуй. Кстати, он тут не единственный политик – смотри, вон Хартингтон…
Чарльз назвал еще с полдюжины имен, каждое из которых, по мнению Фредерика, вполне могло принадлежать преследователю Маккиннона. Однако взгляд его все время возвращался к хрупкой неподвижной фигурке в белом бальном платье – леди Мэри Уитэм, сидевшей у камина.
Они успели выпить еще по бокалу, и тут объявили о том, что представление начинается. Сквозь двойные двери из бальной залы было видно несколько рядов кресел, расставленных широким полукругом, а перед ними – небольшую сцену. Вместо задника был бархатный занавес, вдоль авансцены тянулся рад папоротников и маленьких пальм.
Оркестр исчез, за роялем у подножия подиума сидел пианист. Минут пять зрители собирались и рассаживались. Фредерик позаботился о том, чтобы они с Чарльзом оказались достаточно близко к подмосткам (Маккиннон должен был их видеть) и к двери. Он объяснил это Чарльзу, и очень его этим развеселил.
– Прямо как в байках Джима, – сказал тот. – А потом откуда ни возьмись выскочит Джек-Попрыгун или Дровяной Дик, возьмет нас на мушку и потребует денег. А если серьезно – чего ты на самом деле ожидаешь?
– Понятия не имею, – пожал плечами Фредерик. – Маккиннон тоже, и это только половина проблемы. Смотри, а вот и хозяйка!
Леди Харборо, которой слуги сообщили, что гости заняли свои места, обратилась к собравшимся с речью и рассказала о том, какую пользу приносит людям ее больничный фонд. Польза эта в основном заключалась в спасении незамужних женщин с детьми из тисков бедности и обращении их в цивилизованное рабство, осложненное ежедневными проповедями священников-евангелистов.
К счастью, речь оказалась краткой. Леди Харборо помогли спуститься со сцены, пианист развернул ноты и исполнил серию зловещих арпеджио на басах. Затем занавес отодвинулся, и появился Маккиннон.
Он был почти неузнаваем. Джим уже рассказывал об этой его способности, но Фредерик ему не очень поверил; теперь же он сам изумленно заморгал при виде человека, недавно казавшегося ему жалким и неуверенным, а теперь вдруг ставшего значительным и властным. На нем снова был белый как мел грим – ход на первый взгляд странный, но на самом деле совершенно блестящий. Он позволял артисту казаться то зловещим, то комичным, то обаятельным – мертвецом, клоуном, Пьеро.
Внешность актера была очень важной частью представления. Маккиннон не просто показывал фокусы. Он, конечно, превращал букеты в аквариумы с золотыми рыбками, доставал из воздуха игральные карты и заставлял тяжелые серебряные подсвечники бесследно исчезать, но все эти трюки были лишь средством к достижению истинной цели представления. Этой целью было сотворение мира. Мира, где нет ничего надежного и прочного, где все меняется; мира, в котором личности сливаются и растворяются, где «твердое» и «мягкое», «наверху» и «внизу», «горе» и «радость» в мгновение ока превращаются в свою противоположность, а там и вовсе теряют всякий смысл; мира, где единственный надежный проводник – подозрение, а единственное, что остается постоянным, – недоверие.
Дьявольский мир, думал Фредерик, наблюдая за представлением. В том, что делал Маккиннон, не чувствовалось радости, удовольствия, невинной игры. Ему в голову пришла некая мысль (он отмахнулся от нее – уж не становится ли он суеверным?), но она упорно возвращалась. Фокусник словно призывал к себе на помощь тени, мрак… хотя на свету над ними можно было бы посмеяться.
Наступил черед фокуса, для которого Маккиннону понадобились часы. Объявив об этом, он в упор посмотрел на Фредерика, и его темные глаза сверкнули. Тот моментально понял знак и, отцепив от жилета свой хронометр, поднял его повыше. Одновременно вверх взметнулось с полдюжины других рук, но артист, изящно спрыгнув со сцены, в следующую секунду оказался рядом с ним.
– Благодарю вас, сэр, – громко произнес он. – Вот джентльмен, чья вера в благожелательность мира чудес воистину непоколебима! Но знает ли он, какие пугающие превращения ожидают сей предмет? Нет! Возможно, он вернется к своему хозяину в виде хризантемы? Или копченой селедки? Или кучи пружинок и шестеренок? Еще и не такие странные вещи случались на наших сеансах.
Не успел Фредерик и глазом моргнуть, как услышал шепот фокусника: «У дверей. Только что вошел».
Спустя мгновение Маккиннон снова был на сцене и заворачивал часы в шелковый носовой платок, непрерывно о чем-то разглагольствуя. Теперь в голосе артиста проскакивали истерические нотки. Он говорил быстрее, более энергично жестикулировал, порывисто двигался… Как только представился случай, Фредерик обернулся.
На стуле у самых дверей сидел крупный, крепкого сложения мужчина с гладко зачесанными светлыми волосами и широко расставленными глазами бесстрастно смотрел на сцену. Одна его рука лежала на спинке пустого соседнего стула. Во всем его облике чувствовались сосредоточенность и властность. Невзирая на безупречный вечерний костюм, было в нем и что-то звериное. Впрочем,