Читать интересную книгу А у нас во дворе - Лариса Миллер

«О чьем отце?» — поинтересовалась я и, поняв, что к Грибоедову пьеса отношения не имеет, потеряла к ней интерес. «Хочешь побеседовать с Лилией Гриценко?» — спросил «Грибоедов». Я ответила сплошными междометиями. Вскоре в трубке раздался знакомый до мельчайших оттенков голос Нины Чавчавадзе. До чего же я любила этот голос и как хотела обладать таким же, чтоб тихонько беседовать с НИМ, грациозно облокотившись на крышку рояля, на котором он наигрывает свои вальсы!

Это загадочное понятие — шаблон. Что может быть шаблоннее тридцати трех букв алфавита и семи нот звукоряда, и что может быть непостижимее поэзии Пушкина и музыки Моцарта, сотворенных с помощью этих стандартных знаков? Каким образом простые нераспространенные предложения превращаются в бессмертные стихотворные строки:

Не пылит дорога,Не дрожат листы…Погоди немного,Отдохнешь и ты.[39]

Что может быть обыкновеннее времен года и почему первый снег, первая трава, весенняя гроза, падающий желтый лист — всегда откровение?

Казалось бы, все мечено,Опознано, открыто,Сто раз лучом просвечено,Сто раз дождем промыто.И все же капля вешняя,И луч, и лист случайный,Как племена нездешние,Владеют речью тайной.И друг, всем сердцем преданный,Давнишний и привычный, —Планеты неизведаннойЖилец иноязычный.

Новизна и штампы — граница между ними размыта и подвижна, как между тьмой и светом:

И тьма — уже не тьма, а свет.И да — уже не да, а нет.[40]

Но что делать, когда внутренний свет начинает мигать и готов погаснуть, когда организм перестает вырабатывать вещество, способное преображать унылые штампы в нечто живое? Одну талантливую актрису как-то спросили: «Что вы делаете, когда вам плохо?» «Прихожу в отчаяние», — ответила та. Эта возможность есть всегда. Но существуют ли другие?

Беда в том, что, когда садится аккумулятор, требуется помощь извне. Когда задыхаешься «в однообразье нестерпимом», нужно, чтоб кто-нибудь пришел и хоть на мгновенье выдернул тебя из опостылевшей рутины, как когда-то в мой десятый день рождения сделала мама, уведя меня с последних двух уроков в детский театр. Спектакля не помню совсем, потому что весь запас эмоций израсходовала, пока спешила по непривычно тихому школьному коридору и безлюдным лестницам в пустой гардероб, торопилась по залитой солнцем улице, ехала в полупустом троллейбусе на любимом месте у окна и, жуя специально припасенные мамой бутерброды, думала о предстоящем представлении, вечерних гостях и подарках. Это было то самое счастливое «вдруг, откуда ни возьмись», которое почти каждый испытал в детстве и, увы, далеко не каждый — во взрослой жизни.

Травка зеленеет, солнышко блестит,Ласточка с весною в сени к нам летит, —

этот стишок вертелся у меня в голове, когда нас везли вдоль зеленеющих полей с аэродрома в гостиницу. То была моя первая поездка за рубеж, когда в конце 1980-х «оковы рухнули» и «свобода вручила» мне авиабилет до Бостона с пересадкой в Шенноне. Пересадка предполагала ночевку в ирландском городке Лимерике. Покинув несколько часов назад темную, холодную январскую Москву, мы приземлились в цветущем майском мире, где над головой летали какие-то экзотические птицы, добавляя красок и без того красочному зрелищу. Засыпая в уютной, похожей на старинную усадьбу гостинице, я вспоминала, как когда-то поразила мое воображение давняя, 1960-х годов, конечно, не заграничная, но все же приграничная поездка по живописному Закарпатью. Вспомнила, как автобус, двигаясь вдоль границы с Румынией, однажды настолько приблизился к колючей проволоке, что можно было отлично разглядеть иностранного мужика в фетровой шляпе и потертой кацавейке, который, размахивая кнутом, загонял в хлев иностранную корову. Я извертелась, стараясь досмотреть до конца сценку из запретной, неведомой жизни.

Эти мелькающие картинки пестрого мира, дальняя дорога, шуршание шин, перестук колес, гул мотора — спасибо им! Они иногда способны выручить того, кто уже не в силах помочь себе сам. Они тормошат, морочат, кружат голову до тех пор, пока душа не соскучится по себе самой, по тем чудесам, которые творит сама, заставляя обыкновенный лист бумаги фосфоресцировать в ночи в ожидании стихов.

О мир, твои прекрасны штампы:То свет с небес, то свет от лампы,То свет от белого листа…Прекрасны общие места.Что за окошком? Там светает.Что будет завтра? Снег растает.О Божий мир, моей душеДари не ребусы — клише.

Весной средь бела дня

Весна — странное время. Чем больше неба и света, тем очевидней несовершенство мира и собственная некондиционность. Весна проливает свет на все, всякий раз заставая мир врасплох и не в лучшем виде. Вот он — воинственный, грохочущий, захламленный, больной. Вот они, вернее, мы, сделавшие его таким и требующие Всевышнего к ответу за все несчастья. Но Всевышний повинен лишь в том, что создал нас, а мы, вообразив себя его соавторами, творим и творим. И в основном безобразие. На дворе теплынь, пушистые облачка плывут над крышами бетонных крупноблочных кварталов, а возле домов валяются вылезшие из-под растаявшего снега пустые молочные пакеты, банки, жестянки, селедочные хвосты, куриные кости, грязные бинты — щедро освещаемые солнцем отходы бытия.

Ну-ка, солнце, ярче брызни,Золотыми лучами обжигай!Эй, товарищ, больше жизни,Поспевай, не задерживай, шагай!

Эту песню пели несколько десятков лет назад, когда считалось, что «человек рожден для счастья, как птица для полета». А почему бы и нет? Кто откажется подежурить ночь в саду, чтоб выследить и ухватить за крыло Жар-Птицу, которая, по слухам, летает туда за золотыми яблоками? Хотя садов поубавилось, Жар-Птица все равно иногда опускается на землю. Это знает каждый. Особенно в детстве. Я, например, до сих пор храню книжку, сочиненную и нарисованную специально для меня моими любимыми друзьями дядей Лешей и тетей Лизой, подаренную мне весной 1947 года на мой седьмой день рождения.

Речь ведет теперь Жар-Птица,Раскрасавица-Девица:«Слушай песенку мою,Будешь петь, как я пою!»И перо приносит в дар,Не перо — огонь, пожар!..

Слева от стихов красовалась Жар-Птица с короной на голове и длинным пестрым хвостом, а справа — огненное, рассыпающее искры перо. Обещанная мне в детстве Жар-Птица и впрямь прилетала, делая немыслимые подарки.

Однажды она появилась среди зимы и, осветив все вокруг, подарила мне ЕГО. Казалось, само небо спустилось на землю. Казалось… Много чего казалось. Но пришла весна, и ЕГО неповторимый голос неожиданно сел и зазвучал хрипло и отчужденно. «Ничего, — утешала я себя, — весна — тяжелое время для астматиков. Вон сколько раздражителей: пух, пыльца, солнечный свет». Но дотошный и пронизывающий луч не оставлял места для самообмана и велел смотреть, не отводя взгляда. Смотрю и вижу… уютную кухню моей близкой подруги. За столом ОН, она и я. Я появилась без звонка, неожиданно для них обоих. Пришла, потому что не находила себе места после вчерашнего телефонного разговора, состоявшего в основном из пауз и ЕГО натужного кашля. «Болен, — твердила я себе, — очередной приступ астмы». А сегодня, слушая ЕГО богатый модуляциями голос и видя счастливую улыбку, я убедилась, что он действительно болен, «прекрасно болен», но — не мной. Для меня все кончено. Утопающая в солнечных лучах кухня, украшенная нарядным абажуром и забавной настенной росписью, стала местом моей казни, довершить которую выпало моей подруге с помощью черного зеленоглазого кота по кличке Мао. Погуляв по кухне и потеревшись о ноги, Мао прыгнул к НЕМУ на колени. Боясь нежелательных последствий (пушистый кот мог вызвать удушье), подруга наклонилась и осторожным, бережным, интимным движением сняла кота с ЕГО колен. Этот ее жест оказался для меня смертельным: голова моя покатилась с плеч. На лице еще играло подобие улыбки, губы дергались, произнося какие-то слова, но приговор был приведен в исполнение.

Этих дней белоснежная кипа.В перспективе — цветущая липа.Свет и ливень. Не диво ль, не диво,Что жива на земле перспектива?С каждым шагом становятся гущеЧудо-заросли вишни цветущей,Птичьи трели слышнее, слышнее,А идти все страшнее, страшнее.Ведь осталась любовь неземнаяЗа пределами этого рая.

Весна — время катастроф. Весной я впервые наблюдала агонию. Умирала бабушка. Она страшно вскрикнула и повалилась на спину, дергаясь и выгибаясь так, будто через нее пропускали ток, а потом резко вытянулась и затихла. Я держала еще теплую, знакомую до каждой трещинки на пальце руку и ловила замирающее дыхание. На ночном столике лежала красная подушечка для иголок, стояла катушка с нитками, валялась моя кофта, на которой она собиралась укрепить пуговицу. Уведя на улицу потрясенных детей, я тупо следовала за ними по золотому полю одуванчиков, пестрому от медуницы склону оврага, по хлипкому мостику через ручей. Пели соловьи, куковала кукушка — происходило то, чему положено происходить весной. Когда мы вернулись домой, постель была пуста: чтобы не терзать детей, бабушку увезли в морг. Она умерла в мае, в том самом месяце, в котором за 65 лет до того родила маму. А тремя годами позже умерла мама. И тоже весной, в марте, в том месяце, в котором когда-то произвела на свет меня. На мой день рождения несли мимозу, на мамин — сирень.