Читать интересную книгу А у нас во дворе - Лариса Миллер

В книге почти совсем отсутствуют реалии итальянской, российской или какой-нибудь другой жизни. В ней только природа, память, тишина, печаль.

Душа моя таинственно молчит,Как зимней ночью лес глухойВ дремоте замирает…

«Потаскать тебя по холмам Тосканы?» — смеется Галя. Она помогает спуститься Нине, усаживает ее в машину, и мы едем по утопающим в зелени улицам мимо храмов и парков, выезжаем за черту города и поднимаемся все выше и выше. Закатное солнце просвечивает сквозь ветки пиний. Влево и вправо убегают тропинки, по которым идти бы да идти. Но, увы, еще день-два — и чао, Фьоренца. «Где-то здесь я в молодости лезла по крутому склону напрямик, без всякой дороги», — говорит Нина, испытывая видимое волнение от того, что оказалась в любимых и редко навещаемых местах. По пути мы делаем две остановки. Фермата прима — у родника, из которого пьем чистую целебную воду. Фермата секонда — возле маленькой церкви, где, на мой взгляд, гораздо больше горнего, чем в роскошных и помпезных храмах.

Вечером мы с Галей идем в гости. Хозяйка дома — художница, гречанка — давно живет в Италии. У нее две юные дочери — тоненькие, с точеными лицами. Обе учатся музыке: одна играет на скрипке, другая на флейте. Галя предупредила меня, что хозяйка дома придерживается левых убеждений. Беседуя со мной, она выражает надежду, что если в России победят коммунисты, то наконец-то кончится хаос и воцарится порядок. Я не спорю. Не хватало еще, приехав в Италию, говорить о российской политике. Собираются гости. Пришло семейство: муж, жена, малолетняя дочь и сын-даун. Он казался подростком, но выяснилось, что ему двадцать два года. Подойдя ко мне, он представился: «Горький». Заметив мой недоуменный взгляд, Галя тихонько объяснила, что, поскольку здесь все левые, пролетарский писатель Горький, в честь которого назвали парня, — их кумир. На прощанье мне устроили экскурсию по квартире. Дому, где живет гречанка, почти два века. Просторные комнаты с лепными потолками, изразцовыми каменными полами, массивными стенами и арками вместо дверей больше походили на залы дворца. А на древних стенах — фото работников Коминтерна, открытки с изображением красного знамени с Лениным-Сталиным в профиль. На столе — музыкальный ящик, исполняющий «Интернационал». И все это — в волшебном городе, на тихой улице, в старинном доме, в квартире, где живет утонченная, артистичная, красивая семья. Загадки странного мира. Non capisce. Не понимаю.

Ночью мне приснился сон: горы, необъятное небо, освещенное мощными закатными лучами грандиозного, постепенно исчезающего солнечного диска. Все слишком большое, чересчур яркое. Я в страхе проснулась и почувствовала озноб, который бывает при перегреве. Италия — сплошная превосходная степень. Здесь все в избытке — скульптура, картины, руины, храмы. В Венеции — избыток воды, в Сорренто — солнца, в музыке — мелоса, в разговоре — жеста, в речи — суперлатива. «Брависсимо!» — восклицает Лиза в ответ на какую-то мою реплику. «Кариссимо!» — обращается мать к ребенку. «Аква белиссима!» — улыбается мне синьора, погружая свое необъятное смуглое тело в Неаполитанский залив.

Юг, Сорренто, залив. До чего же долго мы туда ехали и как душно было в автобусе! Спасали только магнитофонные записи нашего весельчака водителя, нескончаемые итальянские песни, которые он ставил всю дорогу. «Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю, о ней мечтаю», — напевали мы по-русски. «Вернись в Сорренто-о-о, я жду тебя!» Нет, в Сорренто я вряд ли вернусь. И не только потому, что меня там никто не ждет, но и потому, что Сорренто — безумный город, в котором безостановочно движется гудящий, грохочущий транспорт. Юркнешь в узкий проход между рядами домов, надеясь спастись от шума, тебя тотчас же настигнет оглушительный треск мотоцикла или мотороллера, на котором мчится какое-нибудь юное создание. Мотоцикл — транспорт молодых. Они часто ездят четверо в ряд и весело общаются друг с другом, перекрикивая рев мотора. Но, несмотря на грохот и бешеную скорость, итальянский транспорт не агрессивен. Стоит пешеходу сойти с тротуара на мостовую, как рыкающие звери на колесах замедляют ход и терпеливо ждут. Первое время я не верила в их кротость и не решалась идти дальше. Но, приглядевшись, увидела, что из-под грозных мотоциклетных шлемов выбиваются девичьи завитушки, что с мотороллера на меня смотрят веселые глаза, что темпераментный водитель открытого автомобиля делает красноречивый жест рукой: «Проходи, мол, да поживее. Престо, престо».

Сорренто — курорт, город роскошных отелей, окна которых смотрят все на те же надсадно ревущие, забитые транспортом улицы, город многочисленных кафе, посетители которых неспешно потребляют пиццу, попивают капучино и оживленно беседуют в двух шагах от проносящихся мимо мотоциклов. Странная, странная дольче вита! После целого дня, проведенного в душном автобусе, везущем нас из Тосканы на юг, мы мечтали об одном: затащить вещи в гостиницу — и к морю, которое так призывно сверкает внизу под скалой. «Как прекрасно это море, как волнуется оно, в голубом его просторе много душ погребено». Но погребенной оказалась и наша мечта о близком счастье. В тот жаркий день нам не удалось не только окунуться, но даже приблизиться к морю. Оно оказалось запертым. Его запирают в шесть вечера и отпирают в восемь утра. И не море отпирают, а зажатый с трех сторон кусочек залива, где пляжем служит черный, видимо вулканического происхождения, песок и длинные каменные плиты, на которые, заплатив две-три тысячи лир, можно поставить лежаки и шезлонги.

Итак, в тот вечер море смеялось. Смеялось над нами, жадно глядящими на него сверху, со смотровой площадки. Ну ничего. Завтра оно будет нашим. А сегодня нам остается бродить по городу, глазеть на богатые виллы, кипарисы, пальмы, магнолии и слушать — нет, не плеск волн, а грохот машин. Италия и впрямь страна превосходных степеней: бешеное движение, запредельный шум, неправдоподобное количество бродячих собак и кошек. Они греются на солнце, слоняются возле пиццерий и тратторий, лежат на ступеньках храмов. Но особой любовью у них пользуются античные руины. В Помпеях собак не меньше, чем туристов, а кошки вполне обжили Колизей и Форум. Когда видишь спящую на древних камнях кошку, следишь за тем, как она уютно потягивается и бесшумно перепрыгивает с одной нагретой солнцем плиты на другую, начинаешь верить, что ей столько же лет, сколько самим развалинам, что она знает о них все и хранит их тайну. «Колизей, Форум», — пишу я. Да полно, была ли я там? Видела ли все это? Входя в очередной собор или музей, я с беспокойством прислушиваюсь к себе: где благоговейный трепет? Почему его нет? Глядя на великие руины, уникальную роспись, мировые шедевры, я чувствовала себя тем индейцем из старого фильма «Маленький большой человек», который, обхватив руками свою бедную голову, безуспешно пытается понять слова и поступки загадочного белого брата. Все, что мне открылось, было слишком значительным и огромным, чтоб я могла это вместить: Пантеон, Капитолий, Ватикан, бесчисленные соборы — Санта-Мария-Маджиоре, Сан-Джованни, Сан-Паоло, Сан-Пьетри, Сан, Санта, Сантиссимо…

В непостижимом мире огромных величин, который я должна была вобрать в себя за короткий срок, в безумном мире, живущем в темпе presto, самым желанным и ласкающим ухо словом стало «фермата». «Фермата», — сказала я себе, когда, прогуливаясь по залам Капиталийского музея, набрела на белокаменную Венеру. Дальше идти было не к чему. Здесь была сосредоточена вся мировая гармония, весь покой. Слово «фермата» снова стало музыкальным термином, приказывающим мне, забыв об общепринятом темпе, длить паузу. Я села напротив и собралась сидеть вечно. Но не тут-то было. Сперва мою визави загородили японцы, потом американцы, потом возле нее долго шепталась молодая пара, потом набежали немецкие школьники. А она все стояла в своей непринужденной позе и улыбалась углами губ. Поняв, что я обречена общаться с ней только урывками, я ушла. Пожалуй, в Риме существует лишь одна достопримечательность, которую не в силах заслонить никакие толпы. Это фрески Микеланджело на своде Сикстинской капеллы. Они высоко. Их можно рассматривать среди бурлящего моря людского. Что я и делала, пока не устала и не выплыла из храма на улицу в потоке туристов, немедленно попав в новый поток. В Риме всюду туристы. Одни сосредоточенно изучают карту и путеводитель, другие поспешают за цветным флажком своего гида. О, mama mia, что же будет твориться в 2000 году, в котором Вечный город собирается с особой торжественностью отметить свой юбилей. К нему готовятся давно и серьезно. Многое закрыто на реставрацию. Закрыта знаменитая лестница на площадь Испании. Та самая, из фильма «Римские каникулы», в котором незабвенная Одри Хэпберн на вопрос, какой город ей нравится больше других, восклицает: «Рим, конечно Рим!» Этот возглас постоянно звучал у меня в ушах, когда я гуляла по городу. Пьяцца, палаццо, фонтаны, толпы молодежи жующей, снующей, поющей, целующейся, играющей на гитаре, молодежи в мини и макси, в шинелях и дырявых джинсах, в пончо и шляпах, наголо бритой и с гребешком в фиолетовых волосах, с серьгой в ухе и с кольцом в носу…