«говорят все», по мнению старого поэта, это «единственно важное событие в советской литературе, происшедшее в дни съезда. Еще одна трагическая пощечина всем и всяческим устроителям и их потакателям, имя коим легион»{302}. К Антокольскому мы еще вернемся.
За два дня до открытия съезда Солженицын навестил больного пневмонией Чуковского. В противоположность захворавшему дедушке Корнею Александр Исаевич выглядел «румяным, бородатым, счастливым». Поговорили. Гость, «ясноглазый и производит впечатление простеца», рассказывал, а больной слушал. Мудрый Чуковский назвал его требования отмены цензуры «безумными», ибо «государство не всегда имеет шансы просуществовать, если его писатели станут говорить народу правду»{303}. Старый писатель был провидцем. А эти его слова можно использовать в качестве эпиграфа.
Но «безумные» требования Солженицына поддержало немало его коллег, направивших в президиум съезда обращение: «Письмо А. И. Солженицына ставит перед съездом писателей и перед каждым из нас вопросы чрезвычайной важности. Мы считаем, что невозможно делать вид, будто этого письма нет, и просто отмолчаться. Позиция умолчания неизбежно нанесла бы серьезный ущерб авторитету нашей литературы и достоинству нашего общества». Среди подписантов – Паустовский, Каверин, Тендряков, Искандер, Трифонов и другие, почти 90 смелых человек. Тогда, чтобы даже закорючку свою поставить под коллективным письмом, и то нужно было набраться отваги. Не все решались.
Григорий Яковлевич Бакланов вспоминает, как они с Владимиром Тендряковым поехали на его машине собирать подписи в поддержку Солженицына. Встретив Александра Яшина, предложили и ему подписать: «“Нет, – сказал он, – не обижайтесь, ребята. Не подпишу”. Его громили, просто-таки изничтожали за его “Вологодскую свадьбу”. “Вы не знаете силы этой системы”. И рассказал, к слову, анекдот, как позвали слесаря чинить кран. Починил он на кухне, потек кран в ванной. Починил в ванной, опять потек на кухне. “Нет, не возьмусь, всю систему менять надо”…»{304} До полной смены всей системы нужно было еще дожить, правда, кончилось все ее полным сломом.
В то же время некоторые писатели переживали, что им не предлагают поставить свою подпись под очередным коллективным воззванием. «В шестидесятые годы появились так называемые подписанты. Они выступали в защиту пострадавших… Подписывать тогда было престижно» – таково мнение Натальи Бианки, муж которой прозаик Александр Письменный «страдал, что ему никто ни одно письмо не предложил подписать»{305}.
С персональным письмом к съезду обратился Георгий Владимов 26 мая 1967 года: «И вот я хочу спросить полномочный съезд – нация ли мы подонков, шептунов и стукачей или же мы великий народ, подаривший народу… плеяду гениев?»{306}
Письмо Солженицына еще раз подтвердило, что иногда и один в поле воин. И стоит лишь кому-то начать, произнести то, о чем думают другие или говорят на кухнях и в курилках, как то тут, то там слышатся голоса поддержки, перерастающие в хор. В 1967 году таким человеком оказался Александр Исаевич, взявший на себе смелость и отвагу назвать все происходящее своими именами. И, как обычно бывает в таких случаях, чем больше скрывают, тем сильнее интерес у общества к тому, что замалчивают. Наталья Бианки вспоминала, как в редакции «Нового мира» ей по секрету дал почитать это письмо критик Юрий Буртин: «Будь осторожна, тебя за чтением никто не должен увидеть!» Фамилию Солженицына он не назвал, опасаясь прослушки: лишних разговоров в кабинетах старались не вести. Бианки закрылась на ключ, читает. Вдруг стучит в дверь Юрий Трифонов: «Я ведь знаю, что ты у себя. Открой». Открыла. Трифонову тоже дала почитать. Проходит несколько часов. И возникает страшный скандал. Оказывается, Трифонов пошел к Твардовскому, а тот ему сам предложил письмо прочитать. А Юрий Валентинович возьми и скажи, я, мол, уже читал в редакции.
Твардовский «стал кричать и требовать крови», – рассказывал Наталье Бианки Трифонов, отказавшийся назвать ее фамилию: «Кто мог представить, что он выдаст такую реакцию, а тем более учинит такой скандал?.. Если можешь, прости меня»{307}. Само письмо Юрий Буртин уже успел положить обратно в сейф. Возмущение Александра Трифоновича можно понять – получается, что о письме, которое читать можно только под одеялом, уже знают все в редакции. Мало того что прослушивают телефоны, так еще и это! Никакой конспирации! И как письмо могло покинуть сейф? Наталья Бианки готова была принять на себя положенную ей кару, но на следующий день Твардовский заболел. И история позабылась. Постепенно прошла и ее обида на Трифонова.
Изучение дневников и писем советских граждан той поры показывает: разве что ленивый не читал этого письма, выпущенного в самиздате, или не слушал его по «вражеским голосам». Официальное табу на оглашение послания Солженицына на съезде (притом что делегаты с текстом, благодаря его автору, были ознакомлены) ознаменовало новый этап в развитии не только советской литературы и искусства, но и общества в целом. Отныне на совершенно законных основаниях существовало как бы две реальности: официальная и настоящая, подлинная, как бы кому ни хотелось.
И опять, как и в 1954 году, на борьбу теперь уже с Солженицыным отправился Михаил Шолохов. Судя по тому, что писатель еще был в неплохой физической форме, кремлевские врачи переборщили со своими диагнозами: гипертония, цирроз и т. д. От водки, как говорят в народе, еще никто не умирал. Шолохов не только выступил на Четвертом съезде 27 мая 1967 года, но и 8 сентября 1967 года обратился в секретариат Союза писателей СССР с письмом: «У меня одно время сложилось впечатление о Солженицыне (в частности после его письма съезду писателей в мае этого года), что он – душевнобольной человек, страдающий манией величия. Но если это так, то человеку нельзя доверять перо: злобный сумасшедший, потерявший контроль над разумом, помешавшийся на трагических событиях 37-го года и последующих лет, принесет огромную опасность всем читателям и молодым особенно. Если же Солженицын психически нормальный, то тогда он, по существу, открытый и злобный антисоветский человек… Я безоговорочно за то, чтобы Солженицына из Союза советских писателей исключить»{308}. Призывая к исключению, Шолохов и предполагать не мог, что в недалеком будущем Солженицын, так же как и он, получит Нобелевскую премию. В каком-то смысле встав с ним в один ряд[14].
Это письмо получило огласку, не только не найдя поддержки тех почитателей Шолохова, которые когда-то травили старого Фёдора Гладкова, но и вызвав гнев сторонников иного мнения. 10 марта 1968 года Александр Гладков отметил: «После выступления Шолохова на съезде писателей почтовое отделение в Вёшенской было завалено посылками в его адрес с томами его сочинений, которые отсылали ему. Дали указание подобные посылки задерживать в Ростове, но и там образовались залежи. По особому секретному циркуляру эти посылки стали вскрывать и книги передавать в библиотеки»{309}. Какая занятная подробность,