на него можно положиться. Не сомневайся. Это он тебя просил помолчать?
— Нет, не он, это я сама так хочу, тетя Луша.
— Ну что же… Ладно, Галюша, ладно. За меня не беспокойся. Ты сама-то, раз такое дело, никому не говори… особенно подружкам своим, а то живо разболтают, как сороки. А что мне доверилась — спасибо. И дай тебе бог счастья!
— И тебе спасибо, тетя Луша, — сказала Галя, отдавая поварихе пустую кружку. И получилось так, что она поблагодарила Лушу сразу за все: и за пожелание счастья и за чай.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
1
Ершову предоставили номер в гостинице. Платил он только тридцать процентов суточной стоимости, остальные взяла на себя редакция.
Недели за две Ершов освоился с обстановкой, перезнакомился с сотрудниками газеты. Большинство относилось к нему по-дружески тепло, видя в нем обещающего молодого поэта.
В редакции работа его заключалась в чтении писем и заметок, поступающих из сел и районных центров почтой, в литературной правке тех из них, которые были достойны опубликования. Более сложных поручений пока не давали, только один раз редактор попробовал силы его в стихотворном фельетоне: вызвал к себе, дал письмо о растрате в сельском магазине, сказал:
— А ну-ка, Алексей Васильевич, прохвати этого жулика в стихах! Может, из тебя Демьян Бедный получится.
И отпустил домой.
Придя в номер, Ершов заперся и, добросовестно изучив письмо, принялся сочинять фельетон. Часа три спустя вернулся к редактору и положил ему на стол исписанные листки.
Редактор усадил его возле себя. Ершов только теперь разглядел его как следует. Это был плечистый человек с крупными руками рабочего. В нем чувствовалась недюжинная физическая сила. Лицо широкое, чисто выбритое, без усов, с кирпичным румянцем. На носу большие очки в роговой оправе. Густые, зачесанные назад каштановые волосы.
Редактор долго читал рукопись, словно с трудом разбирая ее, несмотря на то что почерк у Ершова был исключительно удобочитаемый. Потом снял очки, положил их на стол, провел рукой по волосам.
— Не получилось, Алеша, — вздохнув, с сожалением проговорил он. — Длинно. Ведь тут строк полтораста! Куда же это? Надо бы строк с полсотни, не более… и разделать его так, чтобы у читателя на него зубы заскрипели и кулаки сжались. А это что же?
За твои безумные растраты
Ждет тебя законная расплата.
Слабо, вяло, Алешенька! — мягко заключил он. Помолчав немного, словно заправский актер, грубоватым басом продекламировал:
Ты лежишь, веселая, большая,
Вся в цветах, садах и тополях.
Золотое пламя урожая
На твоих колышется полях!
Не плохо ведь! Можешь же. И образно, и волнует. Или вот еще:
Простоволосые травы
Вставали у рек на часы
В серебряной тонкой оправе
Из самой прозрачной росы.
И поэтично и свежо!
Ершов медленно краснел: редактор привел выдержки из его стихов, напечатанных в той памятной газете, с которой, по словам Жихарева, историки будут начинать литературную биографию «поэта Ершова». И было неловко, досадно, что не смог написать приличного фельетона и тем причинил неприятность редактору, так сильно поверившему в него, так хорошо отнесшемуся к нему.
Лицо Ершова было грустно, растерянно.
Редактор мельком взглянул на него, более бодрым голосом проговорил:
— Да ты не расстраивайся! Не сразу… постепенно научишься. Тут, понимаешь, помимо всего прочего, газетчиком надо быть, а газетчик ты еще молодой. Ну ступай. Да не падай духом. Пиши побольше стихов, какие удаются. Набьешь руку — тогда, может, и фельетон получится.
И приветливо заулыбался во весь рот, сверкая тремя верхними из нержавеющей стали зубами.
Жихарев, узнав о случившемся, возмутился.
— Тебя хотят испортить, Алеша! — возбужденно и громко кричал он, когда они остались в отделе вдвоем. — Ты — лирический поэт, а не сатирик. Зачем же тебе какие-то дурацкие фельетоны? Ведь это все равно что скаковую лошадь запрячь в ломовую повозку или охотничью собаку низвести до дворняги. Глупо! В следующий раз откажись. Меня они тоже хотели обработать, но я прямо заявил: не в моем жанре! И все. Наше с тобой дело — большая, настоящая поэзия, лирика, эпос. И пусть эти сирены очкастые не зазывают нас в грязную гавань мелочей и будней. Довольно с них и того, что мы, люди талантливые, одаренные, работаем в газете.
2
Рабочий день в редакции оканчивался в пять-шесть вечера, но заведующий отпускал Ершова и Жихарева почти всегда раньше.
Черноволосый, со впалыми смуглыми щеками, с растрепанным хохолком, нависшим на высокий лоб, он производил на первых порах впечатление человека мрачного, злого на весь мир, особенно когда был в очках, таких же больших, как и у редактора, без которых читать не мог; и фамилия у него немного странная — Стебалов. В действительности это был чудеснейший, немного сентиментальный добряк. Он любил стихи и многие знал наизусть. Но разбирался в них слабо. Ему нравилось все, что написано в ритме и зарифмовано. На вид Стебалову было лет сорок с лишним. Из типографских наборщиков он был выдвинут на газетную работу еще в двадцать девятом году.
Отпуская Жихарева и Ершова, Стебалов, хмурясь, шутливо-строгим тоном говорил:
— В погребки не заходить! Отпускаю для повышения культурного уровня и чтения книг и журналов, а главное, для сочинения стихов!
Голос у него был звонкий, но какой-то не мужской, а вроде юношеский: то басивший, то вдруг срывавшийся на альт.
Заведующий был очень доволен, если на другой день Жихарев или Ершов приносили что-нибудь свое, свеженаписанное и читали вслух. Он закрывал дверь на ключ, чтобы не мешали, и внимательно, восторженно слушал, и лицо его делалось каким-то ласковым и просветленным, а на глаза порой навертывались слезы, которые он тщательно скрывал, опуская голову или отворачивая лицо в сторону. Читал чаще Жихарев, и не только новые, но и давнишние стихи.
— Надо, чтобы Александр Степанович был уверен, что мы с тобой следуем его совету и творим, — объяснял он Ершову. — Ты бы тоже давал из старья чего-либо, у тебя ведь его порядочно. Он все равно не разберет.
Но Ершов не мог так поступить.
— Это же нехорошо. Нечестно.
— А почему нехорошо? — И полные красивые губы Жихарева кривила ироническая усмешка. — Человек испытывает эстетическое удовольствие от наших с тобой опусов… Ну и пусть! И не все ли равно в таком случае, когда мы их сочинили? И наконец, Алеша, ты не маленький, пора тебе понимать: ино и ложь во спасение.
Однажды, когда Жихарева не было в отделе, Стебалов подошел