Петровича Павлова об условных рефлексах. — Жихарев делал небольшую паузу, лицо его становилось нарочито серьезным и глубокомысленным. — Подумай, — продолжал он, — что означает напоминание о погребках? Разве оно укрепляет тормозящие центры? Совсем наоборот, оно возбуждает во мне активные условные рефлексы. При слове «погребок» воображение мое рисует завлекательную картину. «Маяк», столик, бутылки… Во рту я ощущаю уже вкус портвейна или коньяка, ноздри мои раздуваются, и я не в силах победить чудодейственный, неотразимый рефлекс: мне хочется выпить. А посему пошли, Алеша! У меня тут немного имеется.
И он пухловатым пальцем тыкал в верхний кармашек своего пиджака, хватал Ершова за руку и вел в сторону винного погребка «Маяк». В иных случаях Жихарев придумывал еще что-либо шуточное или даже вполне серьезное, что могло быть поводом к выпивке.
Обычно Ершов упирался: ему хотелось работать, писать стихи, читать, а не пить вино или коньяк, от которых к вечеру наступала какая-то путаница в мыслях, а утром он просыпался с туманной головой. Но оторваться от Жихарева было невозможно, он крепко держал Ершова, прижав его руку к своей груди, и тянул за собой. Затевать возню на улице неудобно, и без того прохожие оглядывались на двух рослых парней, о чем-то громко разговаривавших. И Ершов сдавался.
В «Маяке» их уже дожидались редактор художественной литературы Бронислав Юльевич Лисовский и художник-график Леонтий Ипполитович Юшков. И тут выяснялось, что встреча эта не случайна, что Жихарев еще поутру условился с ними увидеться в погребке.
Бронислав Юльевич был коренастый, тучный мужчина лет сорока пяти, с квадратным лицом мопса. У него полные, мясистые щеки, толстые, выпуклые, четкого рисунка губы и какие-то водянистые круглые, как у сыча, глаза с желтыми белками, а на голове жесткий ежик с редкой проседью.
Леонтий Ипполитович совсем иного склада: худощав, приподнятые узкие плечи, продолговатое лицо, реденькая бородка цвета побуревшей травы и небольшие с прозеленью глаза, постоянно горевшие каким-то мутноватым пламенем. Волосы на голове длинные, давно не стриженные, расчесаны на прямой пробор. На плечах пиджака перхоть, словно снежинки. Он окончил отделение графики при Академии художеств еще до революции. Отец у него был мелкий лавочник и хотел сделать из сына крупного купца, но сын не подчинился ему и ушел в академию, учился в ней на деньги, которыми тайно от отца снабжала его мать, мечтавшая, что Леня ее станет крупным художником. Но Леня смог стать лишь посредственным графиком.
Леонтий Ипполитович гордился, что в шестнадцатом году не однажды видел Репина в каком-то ресторане. Разговаривая, махал непомерно длинными руками и раскачивался из стороны в сторону всем своим непрочно-гибким корпусом. Речь его, уснащенная метафорами и эпитетами древнерусского стиля, вращалась преимущественно вокруг искусства и личной жизни знаменитых художников и скульпторов, о которых он знал массу анекдотических фривольных подробностей. Он считал, что русская живопись в Репине поднялась до Гималаевых высот, а дальше идти ей пока некуда, потому она и прозябает в скудных и горестных долинах эпигонства и декадентства. Нужен гений, который дал бы новый толчок движению вперед и выше. Вот для гения и живем! Горьковский старик Лука прав: для лучшего живем, для него стараемся и трудимся.
Юшков любил показать знания по истории европейского и русского искусства, и они у него, эти знания, действительно были. Ершов порой с удовольствием слушал его, узнавая много интересного, нового, о чем доселе не читал и не слышал. Юшков часто возбуждал в нем жажду чтения литературы об искусстве. Так он прочитал «Воспоминания» Репина, двухтомник Вазари о художниках, решив, что ему необходимо знать эти произведения хотя бы для того, чтобы не сидеть бессловесным пнем, когда идет разговор о художниках Ренессанса и о русских передвижниках.
И вновь и вновь Ершов удивлялся и завидовал энциклопедичности Жихарева, который, оказывалось, был в курсе всего, о чем бы ни зашла речь, будь то живопись, скульптура, политика, философия. Трудно было понять, когда и как Жихарев столько мог узнать при его образе жизни. Напрашивалась мысль: наверно, он не всегда был таким забубенным выпивохой, готовым целые дни проводить за пьяными беседами.
Впрочем, в вопросах литературы все же первенство оставалось за Лисовским, знавшим наизусть массу стихов Некрасова, Фофанова, Апухтина, Анненского, Мережковского, Бальмонта и других.
Споры на все эти темы велись горячо и сумбурно. Юшков и Лисовский обычно поднимали такой гвалт, что посетители погребка начинали следить за ними с откровенным любопытством: а может, сейчас драка заварится? И некоторые, наверно, того и желали. Но драка не заваривалась, дискуссия прекращалась так же неожиданно, как и начиналась. Юшков вдруг поднимался и резким тоном говорил:
— Пошли, Бронислав! — И было похоже, будто он так рассердился на всех споривших, что не желает больше с ними ни сидеть за одним столом, ни разговаривать. Потом в сторону Жихарева мрачновато добавлял: — Извини, Георгий, у нас дело. Срочная работа. — И Ершову, уже совсем мягко: — Обложка на твою книжку готова. Приходи завтра, посмотришь, может, понравится. Впрочем, обязательно понравится! Лучше не сделают ни в Москве, ни в Питере, — он упорно называл Ленинград Питером, — не говоря о какой-нибудь Казани или Рязани. А за угощение спасибо! — Юшков пожимал руку Ершову и уходил, уводя за собой Лисовского.
Расплачиваться обычно приходилось Ершову, потому что у Жихарева в кармашке почти всегда оказывалось всего на два-три стакана портвейна.
Уезжая из Даниловки, Ершов взял с собой триста рублей из гонорара, который ему выдали за стихи, помещенные на «Литературной странице». Остальные деньги он употребил так: купил в раймаге материал на платья жене и Пелагее Афанасьевне, которую любил так же, как и Петра Филипповича, и считал ее второй матерью. Рублей двести оставил Наташе. Оставил бы больше, но она не взяла.
— Я — дома, мне они на что? А ты едешь в город, там без денег шагу не шагнешь.
Спустя две недели ему выдали зарплату и гонорар за два стихотворения, снова опубликованные благодаря стараниям Жихарева и Стебалова. И все эти денежки «просвистели», как говорится, в трубу! Остались в погребке, потому что вокруг Жихарева постоянно, словно оводы вокруг коня в жаркий летний день, вилась компания жаждущих выпить за чужой счет. Но Ершова мало тревожило быстрое «таяние» денег, и он чувствовал себя крезом: платил за все и за всех безотказно, что некоторым нравилось и принималось как должное.
Однако такая пьяная жизнь скоро опротивела ему. Время проходило бесплодно. Вернувшись из погребка в свой номер, они с Жихаревым не в состоянии были уже не только писать, а и читать, порой даже и разговаривать. Не раздеваясь, с трудом