окнами стоял наш верхний дед и звал свою жену:
– Валя! Валя! Валя!
Высокий, худой, вроде чистенький, но неопрятный – вероятно, за счет старости и криво сидящих вещей, которые стали ему велики: высох. Он стоял и орал без малейшей натуги или нетерпения, с равными паузами, и было ясно, что дед может орать и час, и два, потому что он живет в своем собственном мире, где время не имеет значения, и этот мир чисто случайно соприкасается с нашим.
Через пятнадцать минут стало ясно, что Валя либо померла, либо давным-давно оглохла, потому что даже Тася отвлеклась от пони и спросила:
– Кто Валя? Кто Валя?
Я наблюдала, как дед, замолкнув, удалялся от дома, хотя, казалось бы: тебе нужна твоя Валя, так поднимись к ней, что ли. В этот момент на балконе появилась долгожданная Валя и точно так же монотонно начала кричать дедовой спине:
– Леша! Леша! Леша! Леша!
Она вопила все десять минут, что дед медленно плелся по двору, причем всякий раз делала такие паузы между воплями, что казалось, она наконец заткнулась. Но нет, Валя продолжала орать, пока дед не скрылся из виду.
Не то чтобы мы привыкли, что Старухи Сверху не дают нам спать, нет. Меня это убивало по-прежнему. Ночи, когда они не мыли полы, меня не радовали: это была жалкая отсрочка, обозначавшая, что следующей ночью Старухи стопроцентно примутся за свою дьявольскую уборку. С полуночи до часу.
К концу августа я стала абсолютно неподъемной. И мысли были такие же медленные, тяжелые, каждая тащилась, как груженый состав. Я смотрела во двор и думала о том, что Тасю забрала к себе на дачу мама Мишки. Не моя мама, у которой тоже был дом. Не Ромина мама, которая так ждала Тасиного рождения. А почему-то Мишкина мама, к которой Тася льнет с первого дня. Что я сделала не так? Вдруг я испорчу жизнь Василию, ведь я даже не в силах обеспечить ему элементарную тишину по ночам?
К яблоням подошли три нездешних парня и стали трясти их кроткие старые ветки, стараясь достать несколько мелких яблочек. У меня внутри все заныло. Я видела, как старушки цвели, как завязывались плоды, а что яблоки с гулькин клюв – так яблони сделали все, что могли. Московская земля скупая и твердая, как камень.
Аккуратнее, идиоты! Один из них залез на дерево, улегся на ветку пузом, ветка беспомощно затрещала.
– А ну, не ломай дерево, слазь! Слазь, кому говорят! – это крикнула не я. Это на свой балкон, как на капитанский мостик, вышел дед Леша.
Парни не обратили на него внимания и, смеясь, продолжили раскачивать яблони. Сыпались листья и яблочки, и идиоты собирали их с радостным победным ржанием.
– Уйди отсюда, а то я сейчас спущусь, – гаркнул наш бравый высохший Леша, и я убедилась, что они с Валей давным-давно утратили контакт с реальностью. Он спустится, словно сейчас пятидесятые и он полный сил и злого веселья фронтовик.
И что вы думаете, через несколько минут Леша, еле двигая ногами, появился во дворе. Одинокий воин. Парни на секунду озадачились. Самый шумный остался на яблоне, но терзать ее прекратил. А двое встали плечом к плечу и ждали, пока Леша до них доскребется. Это был не их дед, и не их двор, и не их город, и уже непонятно, чья это была страна: дед по привычке думал, что его, а парни просто радовались тому, что в этой ситуации сила за ними.
Трое на одного было нечестно, поэтому мы с Василием решили вписаться. Яблоки рвать можно, но только не по-хамски, только не так. Нельзя грабить. Нельзя губить. Любая яблоня заслуживает бережного отношения, медленно думала я, сползая по темной лестнице и хватаясь за перила.
Когда мы с Васей пришли на поле боя, парни весело узнавали у деда, что он им сейчас сделает, их белозубый подельник снова прыгал на ветке, а Леша в бессильной ярости топтался рядом. Мое глубоко беременное появление вызвало замешательство у наших врагов. Я встала рядом с Лешей, огромная, как боевой слон. Василий одобрительно пнул меня в печень.
– Валите отсюда, я вызвала полицию! – наврала я. Что бы я сказала полиции, интересно. У нас во дворе три преступника грубо отрясают яблони, а я считаю, что это недопустимо? Пришлите наряд?
Парни подчеркнуто неторопливо ушли, швыряя в кусты надкусанные яблоки. Мы с дедом помолчали. Леша смотрел куда-то на крыши блеклыми, вылинявшими голубыми глазами.
– Кто там у тебя? – внезапно спросил он, и я честно сказала:
– Василий.
– Васька? Это хорошо, – одобрил Леша, и больше мы с ним не общались до 31 декабря, когда какие-то животные избили Мишу в метро.
Вернее, его избили 29-го, и операция была 29-го, а 31-го состояние было тяжелое, стабильное. Через запятую. Я цеплялась за «стабильное». Стабильное, стабильное. Это же хорошо, что стабильное? Да, тяжелое, но ведь и стабильное! Значит, все будет хорошо?
Дома с Василием и Тасей была Мишина мама. Нам повезло, нам поразительно повезло, Мишке попался очень душевный, очень человечный доктор, я просидела у реанимации весь предновогодний день, ожидая новостей, он выходил ко мне дважды, а потом, когда я поднималась на наш второй этаж, доктор позвонил и сказал, что он очень осторожно надеется на то, что все будет хорошо. И сказал еще, что я молодец, прекрасно держусь и должна теперь отдохнуть и заняться детьми. А Мишка в надежных руках. Я пожелала ему хорошего Нового года.
И тут пришла смс-ка от Тасиного папы. Он писал, что сожалеет о случившемся, но у него неотменяемые планы и он не может сегодня побыть для Таси Дедом Морозом вместо Миши. 2 или 3 января – пожалуйста, а сегодня никак, извини. С наступающим.
В этом не было ничего страшного. Тася в свои четыре не отличала 31-го от 2-го. Когда бы ни пришел Дед Мороз, она была бы счастлива. А сегодня можно просто посмотреть мультик и тихо лечь спать.
Но вместо этого я села на ступеньку и стала рыдать в шарф, как будто это мне четыре, и меня обманули, и моего Деда Мороза чуть не убили, и хоть его состояние и стабильное, но оно же и тяжелое, такое тяжелое, что я просто не могу разогнуться и пойти к своим детям.
Я почти совсем провалилась в этот вой, когда рядом со мной, скрипя и заваливаясь, уселся Леша и без особой ласки вытащил у меня изо рта мой шерстяной шарф. И как-то я рассказала ему