отца, я его с детства папой зову.
– Вот оно что…
Тут на пороге квартиры появился Сагарян, с виду вполне бодрый, и уставился на Одинцова как на говорящую мартышку в балетной пачке.
– Э… Здрасьте, Григорий Авакович. – От души отъединилось что-то очень тяжелое, будто отстыковалась последняя ступень от выходящего на орбиту корабля, и Одинцов, жиденько улыбнувшись, ляпнул самое нелепое из возможного:
– Мне сказали, что вы в больнице.
– А я вас разочарую: сегодня меня выписали. Подозревали инфаркт, оказалось – невралгия. Представляю, что про меня бабы-сороки в КБ растрещали – небось хоронить уже собрались?
Облегчение щекотным теплом растекалось по жилам, будто алкоголь. Бессмысленно улыбаясь, Одинцов смотрел на своего живого и здорового врага – или не врага уже? – и думал: вот оно, чудо. Настоящее чудо. Самое важное он узнал. А теперь пора убираться восвояси.
– Ну и куда вы? – окликнул его Сагарян. – Заходите, раз уж пришли.
Сопровождаемый счастливой Женей, Одинцов вошел в прихожую. Поздоровался с миниатюрной женщиной средних лет. Сагарян исчез, но вскоре появился в гостиной с какой-то бумагой. Показал ее Одинцову:
– И раз уж вы сами заявились, расскажите-ка мне про это вот. Во всех подробностях.
В толстых пальцах Сагарян сжимал мятый листок с одинцовским наброском.
– Что это такое, вы давно над этим работаете?
– Самолет, который отправится в космос… – пробормотал Одинцов, будто в трансе. – То есть это, конечно, не самолет, а космический корабль будущего. Многоразовый космический корабль. – Тут его осенило, и он посмотрел на Женю, расстилающую скатерть: – Это ведь ты взяла рисунок?
– Я. А то ты сам ни за что не собрался бы показать. – Быстро улыбнувшись, девушка скрылась на кухне.
– Ну, так я вас слушаю, – нетерпеливо произнес Сагарян.
Одинцов вернулся в коридор за портфелем, вытащил папку с проектом и протянул главному инженеру. Сагарян просматривал записи и чертежи, сначала скептически хмыкая, а вскоре – в нехарактерном для него глубоком и долгом молчании, вчитываясь все медленнее и пристальнее. Одинцов отвернулся к большому книжному шкафу: он был из тех гостей, которые при любом удобном случае принимаются изучать хозяйскую библиотеку. На полках теснились книги по истории космонавтики. Одинцов вытащил наугад издание, о котором прежде не слыхал, несмотря на увлеченность темой. Распахнул на середине и замер. С черно-белой фотографии в углу страницы на Одинцова смотрел он сам. В точности этого человека Одинцов каждое утро видел в зеркале. Серьезные глаза со странно светлыми, почти белыми, очерченными темной каймой радужками, очки, сухое, ничего не выражающее лицо, тонкий прямой рот, прямые, как по линейке, брови. Мелким шрифтом внизу: труднопроизносимые немецкие имя и фамилия. Скупая биографическая справка. Ученый-конструктор, занимался баллистическими ракетами, работал с Вернером фон Брауном. Участник Сопротивления. Обвинен в заговоре против Гитлера, расстрелян осенью 1944-го.
Прижимая к себе раскрытую книгу, Одинцов сел в кресло. На душе простерлась прекрасная космическая бесконечность. Взять книгу с собой, показать матери. Хотя нет, лучше не надо. Как она будет плакать… Не надо. Пускай все останется как есть. Главное, что он теперь знает.
Определенно, это был перст судьбы (как оказалось, хитрой и, в сущности, добродушной выдумщицы). И, повинуясь его указанию, Одинцов никуда больше не торопился, сидел и слушал жизнь незнакомого дома, что с каждой минутой становился ближе, роднее – с этой роскошной библиотекой, бесшумным толстым котом, который явился деликатно выдавить гостя с кресла, Жениным смехом на кухне и даже с отвратительной манерой Сагаряна мять и мусолить углы бумаг при перелистывании.
И пока Одинцов все свободнее и увереннее отвечал на непривычно уважительные, прямо-таки почтительные вопросы главного инженера, пока пил чай вместе с сагаряновской семьей, невезение из последних сил дожидалось его под дверью подъезда. Двадцать семь лет тому назад отчаянное невезение и такая же отчаянная удача родились вместе с Одинцовым в страшную фронтовую новогоднюю ночь и всю жизнь спорили над его головой. И вот нынче удача успела проскользнуть в дом за Одинцовым, а невезение осталось перед захлопнувшейся на тугих пружинах дверью. Поднялась метель, а Одинцов на улице так и не появился. И невезение рассыпалось на мелкие ледяные иглы, утонувшие в глубоком снегу, чтобы совсем растаять весной. А под раскачивающимся на ветру фонарем снег искрился мириадами далеких звезд.
Маша Рупасова
Старухи Сверху
В эту адскую богадельню мы попали в поисках тишины и покоя.
В нашем старом доме поселился замечательный сосед, который немедленно принялся варить какие-то смеси, и на запах потянулись все окрестные забулдыги. Обретя искомое, забулдыги засыпали прямо на лестнице. Не обретя – скандалили и пытались взять соседа штурмом. Плюс ко всему боксер, обитающий над нами, к ежедневным ночным тренировкам добавил ликующее исполнение шлягеров 80-х. Решение переезжать приняло себя как-то без нашего участия.
Вариантов было полно, но мне понравилась квартира на Погонном проезде: второй этаж хрущевки, окна смотрят в тихий зеленый двор, в котором цветут не то яблони, не то груши. Приятные хозяева не сулили проблем, и мы спросили агента, кем населен подъезд.
– О, тут одни старухи! – махнула рукой агент, и мы, не смея верить такой удаче – боже, дом, населенный дряхлыми старушками! – вопросительно посмотрели на хозяев квартиры.
– И над вами, и под вами, и на площадке вашей – одни старики да старухи, – подтвердили те.
Я представила себе райскую жизнь в хрущевской богадельне с окнами на остатки яблоневого сада: покой, старухи бесшумно ползают по своим истертым коврам в стоптанных тапочках, иногда легкий ветерок доносит запах корвалола, зимой наша старушечья музейная тишина нарушается сиреной скорой помощи, и мы спокойно думаем, что, к сожалению, никто не вечен.
Мы переехали. Мне казалось, что я наконец восстановила равновесие во всех сферах своей жизни и теперь могу заслуженно выпить кофе, глядя на цветущие старые яблони.
Людям, которые их сажали в конце 50-х, наверное, тоже так казалось: слава богу, все позади, и голод, и война, и коммуналки, и теснота, и теперь у каждой хозяйки своя кухня, и очередь в туалет занимать не надо, а места-то сколько, места! У детей своя комната, почти десять метров! Люди собирались жить счастливо и сажали яблоньки.
У меня за спиной были мои личные войны – с родителями, которые заставили меня выписаться из квартиры, когда я вышла замуж за Рому, и я гордо – вот дура! – выписалась; с младшей сестрой, которая заставила дедушку переписать завещание с нас обеих на нее, и я до сих пор не верю, что она правда это сделала. Мне говорили, что