назвал адрес: недалеко от центра, в районе старинных домов, скученных коммунальных квартир. Рассеянно глядя на проносящиеся мимо дома и столбы, на полосы живой изгороди и цветники вдоль улиц, он думал о своем.
Вот он о чем-то говорил, спрашивал, улыбался, но подспудно, где-то в глубине сознания, зрело все более острое чувство беспокойства, как бывает, когда смотришь на предмет, теряющий равновесие и готовый вот-вот упасть.
Лишь в самом конце пути его озарило: эти странные разговоры, эта совместная поездка не похожи ли на измену Инне Сергеевне?
...Ах, Инна Сергеевна, Иньа Сергеевна! Не первая вообще и не первая безответная любовь... Как ему хотелось бы очутиться у нее, смотреть в ее милое, умиротворенно-доброе лицо, принимать чай из ее теплых неторопливых рук!.. Но что поделаешь, что поделаешь...
Он не сразу очнулся, когда машина остановилась. Кадмина перегнулась через него, взглянула на тускло освещенный номер ворот и заглушила мотор. Стало тихо...
— Можно как-нибудь заехать к вам... взглянуть на ваши работы? — прервала она неловкое молчание.
— Да, конечно! — с удивившей его самого непоследовательностью быстро ответил Никритин. Уже выйдя из машины, собирая свои вещи, он вдруг добавил: — Может... и попозируете?
Кадмина пристально смотрела на него из темноты кабины.
— Не знаю... Может быть... — сказала она наконец, тряхнула головой, потянула к себе дверцу. — Спокойной ночи!
Никритин приветственно поднял руку, и машина, слегка присев, тронулась с места; поплыли размытые полосы бликов на серых бортах.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Проснулся Никритин сразу, как от толчка: накануне рано лег.
Взгляд уперся в незанавешенное окно с радужными от старости стеклами. Высоко-высоко в бледно-голубом утреннем небе застыли перистые облака. Легкие, белые, мечтательные.
Он нашарил на табурете измятую пачку, вытащил сигарету зубами, закинул руки под голову. Это было хорошо, что с дивана видно только небо да верхушки тополей. Хотя бы с утра не лезет в глаза густой обнаженный быт, безраздельно властвующий в скученном дворе. Но от звуков спасения не было: уже орал соседский мальчишка, понесший первую за день кару; кто-то неистово накачивал примус; лениво, словно по обязанности, потявкивала собачонка. За дверями дядиной комнаты приглушенно урчал приемник: передавали марши. Оттуда же наплывали запахи капустных пирогов.
Никритин раскурил закушенную сигарету, дунул на спичку, задумался. День предстоял волнительный — открывался съезд художников. Да и сейчас не избежать праздничного стола, а значит, и теткиной воркотни...
День печати — пятое мая — всегда отмечался особо в доме дяди, Афанасия Петровича, старого печатника и старейшего коллекционера первых советских газет. Собирал Афанасий Петрович все — и центральные, и периферийные издания. Пожалуй, ни у кого в городе не было более полного комплекта ленинской «Искры» и таких уникумов, как печатная стенгазета сочинского отделения КавРоста «Кавказская коммуна» за 1920 год. «Борись против Врангеля! — гласит наше евангелие». Этот лозунг был набран крупным шрифтом в номере от 23 августа, который Никритин подарил дяде в прошлом году. Нынче ему не удалось раздобыть ничего... Странно, какая сила заключалась в пожелтевших, осыпающихся листах бумаги. Словно пламя революции все еще не угасло в них, нет-нет, да пробежит синими огоньками по строчкам. История становилась чем-то живым — из плоти и крови — при взгляде на эти страницы. «Поучительно?» — вопрошал Афанасий Петрович, прочтя о давних кознях империализма, и вскидывал палец с твердым ногтем. Кто знает, что виделось при этом его старческим глазам?..
Никритин спустил ноги с дивана, подтянул трусы и сделал несколько приседаний — утреннюю зарядку. Качнулся перед глазами свежезагрунтованный подрамник на мольберте. Холст будто издевался над ним своей белизной. Никритин погрозил ему кулаком и пошел в угол, к жестяному рукомойнику типа «подай мне, боже», как выражался дядя.
Когда Никритин, постучавшись, вошел с подарками, Афанасий Петрович уже сидел за накрытым столом и, близоруко приблизив лицо к желтым листам, просматривал старую газету. Все-таки чем-то разжился!
Шевелились гладко выбритые морщины на сером, как у всех старых печатников, лице. Из выреза косоворотки тянулась петушиная стариковская шея.
— Что, маляр, встал? — вскинул глаза поверх очков Афанасий Петрович. — Ну-ну, не обижайся. По-немецки оно так и выходит — малер, художник. Вот, получай: Курт из Ляйпциха прислал... — он протянул книгу в целлофановой обертке.
С тех пор как Афанасий Петрович побывал в Лейпциге, в полиграфическом центре Германии, у него завязалась переписка с неким Куртом, который — шельмец! — здорово чешет по-русски. И с тех же пор Афанасий Петрович произносил название города не иначе как по-немецки: Ляйпцих.
— Видал? — вскинул он палец, кивая на книгу. — Петер Пауль Рубенс. Флемише гроссмалер. Фламандский, значит, большой маляр. Чувствуй! И... и получай, это больше тебя касается. А у меня тут вот...
Никритин взглянул на газету: «Известия», орган Центрального Комитета Коммунистической партии Туркестана и Центрального Исполнительного Комитета Советов Туркестанской республики. № 108. Пятница, 19 мая 1922 г. Цена отдельного номера 25 000 руб.».
Дальше шли заголовки:
«К борьбе с басмачеством».
О басмачах Никритин знал лишь по романам.
«К натурналоговой кампании».
Об этом — тоже читал, но помнил туманно.
«Генуэзская конференция».
Этого уж он совершенно не знал.
— Здорово! — сказал Никритин. — Особенно цена. Понятия не имел, что была такая газета.
— Цена! — вскинулся Афанасий Петрович. — Дурак!.. Ты здесь посмотри: приходилось милиции опровергать слухи, что человечиной торгуют! Вот: «В Ташкенте. Не верьте слухам!» Тут не цена, тут — дистанция!
Никритин снисходительно улыбнулся.
— Смеешься? — нарочито зловеще произнес Афанасий Петрович и кивнул на книгу: — А вон раскрой-ка да воззрись, как люди рисовали.
Афанасий Петрович сам нетерпеливо раскрыл книгу и ткнул пальцем в «Трех граций»:
— Вон какие бабы! В их телесах — идея, понятно? Они — что, они против церковников голосуют, против «греховности плоти»!
— Ну, дядя, — стал сердиться Никритин. — Нельзя же так прямолинейно понимать!
— «Прямолинейно, прямолинейно»! — передразнил Афанасий Петрович. — Прямая линия-то — она у тебя, а тут все круглое! — Он захохотал.
Вошла с блюдом пирогов тетка, Дарья Игнатьевна, тетя Дуся.
— Тьфу, бесстыжие! — воскликнула она, едва увидев рубенсовских красавиц. — Опять голых баб разглядываете?
— Ты, мать, не шуми, — хохотал Афанасий Петрович. —