Но не ударился, голова свободно прошла водную поверхность — и я очутился внутри горы, я мог дышать! Высоко вверху светилась в горной толще какая-то щелочка, а внизу подо мной, в темной воде, угадывалось более светлое пятно того самого прохода. Я несмело крикнул, стены откликнулись эхом. Судя по всему, это был довольно большой грот.
Я снова нырнул и благополучно выбрался обратно.
Ни Миддлу, ни Литтлу я пока ничего не сказал. А дома вставил в свой испытанный фонарик свежую батарейку, положил в полиэтиленовый пакет и завязал его. Сначала, конечно, проверил, не протекает ли.
Пакет не подвел, фонарь — тоже. На другой день, в следующий свой проныр, я посветил на стены — и чуть не пошел на дно от восхищения. По стенам, сходясь и расходясь, тянулись ярко-красные сердоликовые жилы, словно поддерживая высокий свод с трещинкой далекого света в толще горы! Вспыхивали вкрапления и целые гнезда красно-молочно-белых ониксов, пестрила в глаза зернистая яшма желтым, зеленым и серым цветом, таинственно поблескивали другие камни, названий которых не знаю. Грот сверкал и переливался.
Я вылез на выступ и прошелся по бровке пещеры. Вода, будто дыша, чуть оседала и поднималась как бы в каменном бассейне.
…Не сказать, что мои коктебельские друзья чувствовали себя подобно мне рыбой в воде, но плавать они умели. Этого у них не отнимешь, у них вообще трудно чего-нибудь отнять, особенно у Литтла. Вслед за мной они решились-таки проникнуть в грот.
Когда они наохались и наахались, Литтл вдруг сказал:
— Да тут на тысячи…
— Не надо парить, — тихо прервал его Миддл.
— Тут на сотни тысяч, — хмыкнул я.
— Степа тут же пятьсот отвалит, не моргнув, и… — зачастил было Литтл и осекся.
Мы постояли в молчании, любуясь первозданной красотой.
— Давай назад, по-одному, — сказал я. Проследил, как они поочередно пронырнули обратно, и последовал за ними.
Затем стал поднимать со дна моря камни и закрывать проход. Миддл и Литтл принялись помогать… Мы трудились так часа три, пока не заделали его почти на всю глубину.
Теперь там наверняка все заросло водорослями и даже мне не найти то место, где когда-то темнел проход.
Я тогда оставил в гроте фонарик, а вместе с ним в завязанном пакете дюралевый портсигар, купленный на последнюю нашу трешку.
В портсигаре лежала записка: «Руками не трогать. Охраняется человеком». Хотел было написать: «человечеством», — но решил, что за всех говорить не берусь. Если туда вдруг когда-нибудь и попадет человек, он сначала подумает. Конечно, батарейка в фонарике давно уже села. Но зато будет понятно, что кто-то хорошо видел всё.
Через два дня мы катили, без постелей, домой.
ОТРАЗИМЫЙ
Про какие только страны я вам ни рассказывал, разве что Штаты пока обошел стороной. Наверное, потому, что о них все чего только не знают — столько понаписано и напоказано! Но то, о чем знаю я, известно, пожалуй, лишь высшим органам власти США и, соответственно, руководству спецслужб. В печать эти сведения, по-моему, не просачивались. Пять лет прошло, и я могу нарушить молчание. Именно такой срок помалкивать в тряпочку обещал я тогда одному человеку в Сан-Диего, в порту на пирсе, о который с грохотом разбивался Тихий океан…
Сан-Диего… Вероятно, на такое название этого американского города повлияла близость Мексики. А может, североамериканцы когда-то захватили его у нее со всей Калифорнией впридачу — точно не знаю. В зарубежной истории у меня обширные пробелы, ярко-белые пятна. Да мы и в своей-то истории никак разобраться не можем, каждый год — новые учебники, даже экзамены по ней в школах порой отменяют.
Хорош Сан-Диего! Большой красивый город. С пригородами — два миллиона жителей. Сверхсовременная судоверфь, университет, а так — сплошняком курорт. Девицы в бикини, узких купальничках, по улицам бродят под видом отдыхающих. Нас на бикини не проведешь.
Мы завернули в Сан-Диего как бы с визитом вежливости: научный руководитель «Богатыря» академик Сикоморский вполне корректно прочитал несколько лекций в местном университете. Давно его приглашали, но все недосуг, а тут пристали как с ножом к горлу со своими радиограммами, когда узнали, что наш «Богатырь» бороздит Тихий океан поблизости. Мы запросили Москву, она дала «добро», затем заупрямился поначалу госдепартамент, будто мы сами навязывались, но в конце концов разрешили-таки бросить на неделю якорь в Сан-Диегском порту.
На берег нас отпускали — конечно, не каждый день — с торжественным наказом: высоко нести честь, достоинство, и так далее. Признаюсь, некоторые несли наказ только до ближайшего припортового «шопа», магазина, и, честно сторговав самый дешевый магнитофон, тут же с достоинством возвращались обратно. Меня же прельщала возможность побольше увидеть и услышать, поэтому я использовал строго отведенное время до миллисекунд, а то и прихватывал секунды две-три лишние.
В своих, подчас одиноких, странствиях по городу я и познакомился с… Назову его просто — Джеймс. Он перепробовал миллион профессий — в Америке любят считать на миллионы! — пока не стал изобретателем. Когда-то он учился в Гарварде, занимался электроникой, биологией, еще чем-то, затем бросил учебу, подался в хиппи, бродяжничал, брался за любую работу, потом пристроился напарником к одному изобретателю-одиночке, сам начал кое-что изобретать, а теперь скрывался от полиции всех Штатов, соединенных разве лишь для того, чтобы его поймать.
Ничего себе, а? Он так и сказал, когда вдруг со мной разболтался.
А привязался он ко мне сам, угадав, что я русский. У него была цель — связать его напрямую с официальным советским представителем. Хочет, мол, попросить убежища, но нигде никуда, ни в посольство, ни в консульство, сунуться не может — перехватят. А он-де может принести нам огромную пользу!
Нервный весь, задерганный, усталый.
Я ему твердо заявил: пока он мне все не выложит начистоту, я никому о нем докладывать не собираюсь. Пусть, если хочет, сначала мне откроется, а там, мол, видно будет.
Верно, ему деваться и впрямь было некуда. Рассказал… Одно меня смущало, почему он рискнул к советскому человеку подойти. Неужели у них такая хваленая свобода, что за всеми нами еще в порту слежку не установили? Или у них настолько служба поставлена, что она про любого нашего все наперед знает?.. Был и другой допустимый вариант, но после рассказа Джеймса он враз отпал: специально подосланным Джеймс, ну, никак не мог быть!
Судите сами…
Мы сидели — впрочем, он-то лежал — на чистеньком газоне в тенистом парке, и Джеймс тихо рассказывал, чуть смежив глаза и отрешенно глядя в небо. Он ни разу не посмотрел на меня, и, если бы я вдруг украдкой ушел, он бы, верно, не заметил. Но я не из тех, кто сматывает удочки ни с того ни с сего, и вдобавок его похождения всерьез захватили меня.
Я уже сказал, что он занимался электроникой, а точнее — электричеством применительно к биологии. В общем, в физике, как и в истории, я не силен, а уж в биологии и тем более, но четко помню, что даже отрезанная лягушачья лапка дергается под током. Это, вероятно, и называется физикой плюс биологией.
Короче говоря, Джеймс пришел к выводу, что теоретически человек может аккумулировать в себе — безнаказанно! — невероятное количество электроэнергии, полученной извне. Подзаряжаться, к примеру, от любой электророзетки, а затем мысленно расходовать энергию по своему усмотрению. Допустим, протянуть руку и послать молнию в кого следует. Или, наоборот, создать вокруг себя такое защитное поле, что от «тебя» даже снаряды отскочат, — не то что пули. Улавливаете?
Однако от теории до практики — путь большой. Чаще всего, бывает, и не дойдешь. Тот ученый, с которым они работали в лаборатории, устроенной в обширном подвале дома, — например, не дошел. После очередной аварии лаборатория так и осталась для него конечным пунктом в этой жизни. Электричество — коварная штука.
Джеймс тоже мог успешно отправиться по его стопам, как говорится, проторенной дорожкой, но ему повезло. Всю словесную мешанину научно-технического порядка — и на русском-то ничего бы не понял — я пропускал мимо ушей. Скажу одно: в конце концов Джеймс добился того, чего хотел.
Было это в Нью-Йорке, в городе желтого дьявола. Перво-наперво, чисто по-американски, он направился с пистолетом в ближайшее отделение банка, потому что в последнее время здорово поиздержался со своими опытами. Там он взял, мелкими купюрами — их номера никогда не записывают — столько, сколько смогло вместиться в большую сумку. Пули полиции, не доходя до него на какой-то сантиметр, отскакивали, как от невидимой стальной оболочки. Рикошетом разбило дорогую хрустальную люстру и вышибло зубы глуховатому управляющему, который, высунувшись на шум, раскрыл рот, собираясь спросить, что здесь, собственно, происходит.