— Глянь, какая огромная птица кружит!
— В супце она станет поменьше, — пробасил второй. — Уварится.
И давай палить!.. Из кожаной куртки потом мелкая бекасная дробь дома сыпалась.
Летал Анатолий всегда медленно и невысоко. Ночью все внизу сплошным мраком расстилается, а так что-то и разглядеть можно. Особенно если летаешь по лесным просекам — будто в загадочном, таинственном коридоре.
Главная опасность ночных полетов — высоковольтки и всякие другие оголенные провода. Тут надо смотреть в оба. То и дело видел он трескучие вспышки — это ночные пернатые нарывались.
Анатолий не только в родном, отечественном небе шастал. Бесконтрольно летал — радары низкую цель не берут — в Польшу: к дальним родственникам. У них в Березовке вообще «Лига наций»: белорусы, русские, поляки, литовцы, евреи, украинцы… Сам он наполовину белорус, наполовину поляк, наполовину русский. Так он вгорячах заявил, не заметив, что вышло вместо одного полтора человека. А жена его — полька. Тоже высокая, а уж горда-а-я! Он иногда укоряет ее словами Пушкина: и долго ль буду я пред гордою полячкой унижаться? За точность слов не ручаюсь, привожу по памяти.
Научился и с тяжестями летать. С багажом. Во второй свой полет в Польшу прихватил заказанный цветной телевизор, а назад беспошлинно доставил южнокорейский видеомагнитофон «Голдстар». Себе.
Признаюсь, такого от скромного учителя пения я не ожидал. Хотя польская кровь — она сказывается. В торговых операциях они не видят ничего зазорного — обычное дело. Не то что мы, пеньки-с-ушами. Но в последние годы и мы стали шагать в ногу со временем. Сейчас даже наши бабуси лихо торгуют на югославских и польских барахолках чем попало! Видали по телевизору?
Собственно, чего я раскипятился. Он же про все загибал. Сам же признавался, что никто его тайну не знает: ни жена, ни его любимица «малая». Спрашивается, а как же он мимо гордых глаз жены сумел купить и вынести телевизор? И как объяснил он появление в доме нежданного видика?.. Такие дела в тайне не провернешь. А хотя можно. Сказать, что телек обменял на видик у приезжих поляков, и нате вам!
Когда Анатолий, подустав, закончил свой треп, я стал с ним прощаться:
— Я тебя до трапа провожу, а то вахтенный забазарит. Он странно посмотрел на меня:
— А почему вы… ты не просишь, чтоб я полетал?
— Так ты ж ответишь, что вдруг разучился. И даже докажешь, почему.
— Но я действительно разучился, — чуть ли не обиделся он. — Ты что, догадывался об этом?
— Честно? Догадывался.
— Значит, я здесь трепался, а ты со стыдом за меня, что ли, ждал, когда я замолкну?..
— Ну, не совсем. Хорошо заливаешь! Жаль, конечно, что так вышло. Обычно первое впечатление никогда не обманывало.
— Оно всегда обманчиво, — съязвил он.
— Но только не у меня. Это в первый и последний раз. Даже в полутьме было заметно, как он побелел. Не в моих правилах, но я его добил:
— Ладно уж, признайся, что все это выдумал.
— Понимаешь, если я полечу, ты кому-то расскажешь, и меня…
— … затаскают, — продолжил я. — Лучше пусть считают, что все это выдумка. Верно?
— Ты прав.
— Ну пока, — поторопил я его. — Вон лайнер подходит, — и указал в море на дальние растущие огни, — а не то чешское пиво купить не успеешь.
Он вдруг странно подпрыгнул, на миг завис в воздухе и, заложив крутую дугу, исчез во тьме. Издали донесся и растаял обрывок песни:
…И смертный лист, сверкая, спускается с небес.Чтоб сообщить о рае, который не исчез…
Петь он тоже умел.
— А теперь вам честно скажу, я ему с самого начала верил, лишь подначивал потом. Правда, и вас слегка разыграл, но его — специально, чтоб самому все увидеть. Почему я ему верил? Во-первых, я доверчивый. Во-вторых, таких деталей, которых он наворочал, не придумаешь — я бы не смог. В-третьих, надо было видеть и слышать, как он рассказывал. А самое главное, первое впечатление, повторяю, никогда меня не обманывает. Его, вероятно, — тоже. Мне и он поверил. Так что и имя, и название поселка, и все-все мало-мальски конкретное, географическое я переиначил. Так сказать, перенес действие в другие места. Зачем его подводить?..
Так-то… Степанишна от своих сказок — вековой народной мудрости — летать научилась. А у него, оказывается, наследственное вдруг пробудилось. В деда пошел.
Не деловой я человек. Можно было бы с ним таких дел натворить…
Интересно, достал ли он чешское пиво?
ГРОТ
Многие, конечно, знают, что старое название черноморского поселка Планерское, километрах в тридцати от Феодосии, — Коктебель. Типично курортное место, знаменитое одноименным Домом творчества писателей, музеем поэта Волошина, а главное, потухшим вулканом — Карадаг.
Коктебель… Скалистые профили горного массива, ветреное солнце, мягкий блеск моря, перечеркнутого зелеными и голубыми языками течений, россыпи крупной гальки, похожей на фасолины-великаны. Камень, глина, высокие пуки сухой травы и низкая редкая зеленая травка…
Был я там всего раз, в юности, — снимал комнатушку в частном доме за базаром. Точнее, не в доме, а в летнем сарае, разделенном на три односпальных бокса с оконцем в каждой двери. А мне большего и не нужно — кровать, столик с лампой, вешалка и, самое важное, свой ключ. Тем более брали недорого.
Соседями у меня были двое тоже молодых ребят. Имена их забыл, помню прозвища — Литтл и Миддл. По-английски, Маленький и Средний. Оба из Москвы, студенты иняза: один — второкурсник, другой — дипломник.
В самом доме снимал комнату четвертый участник, если считать и меня, этой истории. Тридцатилетний, длинный и жилистый, Степан — ювелир из Ростова.
Я познакомился со студентами еще в поезде, мы ехали в соседних купе. Да и в Коктебеле расположились почти так же, только здесь «купе» было на каждого.
На все случаи жизни у Литтла и Миддла был бесшабашный ответ:
— Не надо парить!
Где они его подцепили… «Не надо парить!» — наперебой неслось с нашего дворика, будто из прачечной.
Жизнь у нас шла молодая, веселая, разгульная. Я только что вырвался из армии, Миддл уже собирался на волю из института, а Литтл, наконец, оторвался от мамы. Судя по тому, с каким упоением он куролесил, была она кремень-женщина.
Иногда к нам присоединялся и ювелир Степа, которому вообще было море по колено, он только что развелся с любимой женой.
— Адюльтер! — поднимая палец, важно говорил он.
— Изменила, — переводил мне Миддл.
— Наставила рога, — уточнял Литтл, — и адью, хрен!
Степа оставил ей все, прихватив лишь горсть витиеватых золотых перстней собственной работы, и прокучивал их со страшной силой.
— Гори все огнем! — кричал он, возвращаясь поздно ночью, и затем до утра молча скрежетал ключом, пока не засыпал на пороге, сломленный упорством двери. Хозяйка не высовывалась, а нам надоело.
Мы уходили на весь день в далекие бухты у подножия Карадага, по пути заправляя трехлитровый чайник рислингом из винных автоматов, точь-в-точь как газировочные. Только вместо трех копеек надо опускать двадцать.
Загорали, ловили рыбу, купались, приставая в воде к девушкам. Я еще нигде не встречал такого, никем не охваченного, количества юных особ. Дикие девичьи стайки можно было встретить повсюду. Попадались и целые табуны без объездчиков — страшно даже подойти. Почему-то сильный пол тогда в Коктебеле был в явном меньшинстве.
Впрочем, я отвлекаюсь. Моя история — на другую, не менее важную тему. А не то собьюсь с пути истинного.
Любые источники склонны пересыхать. От безалаберной жизни деньги у нас подходили к концу. Звонить и просить у предков — напрасное дело. Они бы могли выручить лишь в одном случае: прислать на обратный билет. Но то-то и оно, что он имелся у каждого. Взят еще в Москве. Видать, не только у Литтла была кремень-матушка.
До отъезда оставалось с полмесяца, а мы уже прочно сидели на мели. Пришлось умерить аппетиты, вести себя достойно, сдержанно и не разевать рот на чужой каравай. Никаких гулянок с подружками, воздержание, сухой закон. Килограмм дешевой ливерной колбасы и буханка хлеба — на троих в день. Солнце, море и потухший вулкан Карадаг — бесплатно. А на танцы в пансионат «Голубой залив» мы и раньше не ходили, там одни «дамские» объявляют — никакого тебе выбора.
Аристократичный Литтл, в джинсах с редчайшим лейблом «Доллар», опустился до того, что стал собирать и сдавать бутылки. Сбор по ночам, сдача — по утрам. Мы бы тоже снизошли до этого презренного занятия — улов бывал рекордным! — но принимали порожнюю посуду крайне редко, а на обмен вообще нигде не брали.
И тут в роли нашего благодетеля выступил ювелир Степа.
— Чего приуныли, детки? — как-то спросил он.