кто-нибудь догадался, что ты собираешься стать матерью?.. А я… из-за меня… Моя хорошая, моя любимейшая Флорония… Ты для меня… О бедняжка!.. О моя Флорония!.. О моя Флорония!..
И он разразился мучительным плачем, потом, страстно обняв Флоронию в неописуемом приливе чувств, начал целовать ее лоб, глаза, рот в лихорадочном потоке объятий и поцелуев, вскрикивая прерывавшимся от рыданий голосом:
– О бедняжка!.. О бедная Флорония!.. из-за меня… по моей вине… по моей вине… О несчастная!.. О Флорония моя!.. моя!.. моя!..
Это был порыв любви, благодарности, преданности, жалости, перемешавшихся в сердце Кантилия и срывавшихся с губ в форме ласковых слов, превращавшихся в судорожные, нежнейшие, лихорадочные поцелуи.
Их Кантилию, как казалось, всегда было недостаточно, и он не переставал ласкать свою возлюбленную в порыве истинной страсти. И в это время ему пришли на ум маленькие неприятности, которые он мог доставлять Флоронии всякий раз, когда бывал холоден с ней; опасность, которой подвергалась любимая женщина, наполняла ему сердце такой невыразимо нежной, такой глубокой жалостью, что молодой человек продолжал плакать, проливая жгучие слезы.
В этот момент Опимия полностью исчезла из его ума, из его сердца.
Несколько минут влюбленные находились в объятиях, словно взаимно оберегая друг друга от общей опасности, угрожавшей обоим; наконец Флорония освободилась от объятий Кантилия и сказала:
– Ну, так что мы будем делать?..
– Пока еще не знаю… не могу решиться… Одно знаю, что я хочу спасти тебя… что я спасу тебя… любой ценой… даже ценой собственной жизни…
– Нет, Луций, нет; я не хочу спастись одна: или мы вместе спасемся, или вместе погибнем. А сейчас уходи; сюда придет Опимия, чтобы сменить меня у алтаря… Уходи, Луций, и возвращайся завтра, чтобы сказать мне, что ты решил.
– Да, я уйду… ты права; приближается полночь… Время летит… Прощай, моя божественная Флорония, – и он снова обнял ее и опять пылко расцеловал. – До завтрашнего вечера… Великие боги сжалятся над нами и подскажут мне какой-нибудь путь к спасению.
И Луций Кантилий ушел через проделанный им лаз в садовой стене; он пересек Рощу Говорящего вещателя и побрел наугад по римским улицам, погрузившись в свои тревожные думы, не разбирая направления, ничего не понимая, словно опьяневший или бредящий человек.
Через пять минут после ухода Луция Кантилия в храм вошла Опимия в сопровождении маленькой Муссидии, чтобы занять место Флоронии.
Дружба, еще более сердечная, чем в прошедшие годы, восстановилась между Опимией и Флоронией, с тех пор как первая из них убедилась, что владеет частью души молодого человека, которого они обе любили; хотя любовь Опимии к Кантилию была чувством абсолютного добровольного подчинения, полного посвящения себя самой обожаемому Нуме, образ которого в пылком воображении и страстном сердце Опимии, в ее глазах, ее чувствах, опьяненных зрением, в поцелуях принял Кантилий; и то влияние, воздействие, очарование, которые он оказывал на нее, были такими сильными, что он мог бы легко сделать девушку своей рабыней, если бы только она не была весталкой, а их святотатственной любви не надо было таиться в темноте.
Чувство абсолютной и неограниченной преданности, которое питала Опимия к Луцию Кантилию, появилось по двум причинам: во-первых, от неистовой и сверх меры страстной натуры Опимии, натуры, мешавшей ей испытать ощущение или загореться чувством, не отдавшись им всеми силами своего разума и своей души, не сделав это ощущение или это чувство центром и целью всей своей энергии, кипения своей крови, своих мыслей, своих действий; во-вторых, в силу обстоятельств, под влиянием которых эта ее страстная, всемогущая, безумная любовь возникла и развивалась в ее сердце.
Кантилий любил Флоронию и был ею любим, когда Опимия начала заглядываться на молодого секретаря верховного понтифика и обращать к нему свои мысли; пока она не сжала Луция Кантилия в своих объятиях, она вовсю терзалась от ревности; она жаждала того же, чем владела Флорония. Сердце молодого человека покорила Флорония, да и она была любима им, она была счастлива, и этого Опимии (девушке отнюдь не дурной, а скорее даже великодушной, но наделенной страстной душой) было достаточно, чтобы воспылать чувством зависти и ненависти к счастливой сопернице, но как только и ей удалось насладиться теми радостями, которые отведала Флорония, как только Опимия добилась этого счастья за счет Флоронии, она больше не требовала ничего другого, зависть и ненависть к сопернице перешли в привязанность, потому что Опимия испытывала и нечто напоминающее угрызения совести за поцелуи, украденные у Флоронии, и за ту часть чувства, которое она вырвала у любви, которую питал в своем сердце к одной Флоронии Луций Кантилий.
Опимия любила его, обожала, как она могла любить и обожать одного Нуму, поэтому она находила вполне естественным, что и другие женщины испытывают те же чувства к Луцию, которые родились в ней самой. Для нее, расположенной быть и бывшей счастливой, став кроткой и послушной служанкой обожаемого молодого человека, не имело никакого значения, что Кантилий делит свое чувство между нею и другой женщиной, ей достаточно было довольствоваться даже частью, лишь бы Кантилий чувствовал себя счастливым в ее объятиях. Ибо чувство полного подчинения удачливому Кантилию, которое испытывала Опимия, приняло форму одной идеи: опьянеть от восторгов, которые она ему доставляла, быть счастливой его счастьем.
И вот с того дня, когда Кантилий оценил ее поцелуи, она стала счастливой и снова оказалась доброй и любящей подругой Флоронии, которая, не зная о причинах такой перемены и не очень-то стараясь проникнуть в мысли и чувства Опимии, которую она считала порывистой, неистовой, странной, она обрадовалась возвращению прежнего расположения своей подруги, а о прочем не заботилась и причинами перемены поведения Опимии не интересовалась.
Сменив Флоронию у священного огня, Опимия заметила ее бледность и подавленное состояние; она заботливо спросила товарку, что ее тревожит, и как верная подруга выразила готовность помочь ей, в чем сможет.
Флорония, смущенно улыбнувшись, поблагодарила Опимию за ее предложение.
– Не думай, что я говорю так, как сказали бы другие; я говорю тебе искренне и повторяю, что готова на все ради тебя, и выполню то, что говорю.
– Спасибо тебе огромное, о моя Опимия, – ответила Флорония, обнимая подружку, – но мне ничего не надо… Я больна, мне надо выспаться.
– Тогда прощай, и пусть Морфей благосклонно витает вокруг твоей постели, – ответила Опимия.
И Флорония скрылась за дверцей, ведущей в атрий Весты.
Тем временем Муссидия с любопытством, свойственным подросткам, кружилась по всему храму, задерживаясь то тут, то там, рассматривая колонны, главный вход, лампы, свисавшие с потолка, алтарь, огромный шатер, скрытый серой завесой и казавшийся всякому разглядывавшему