«Может, все-таки у него есть деньги, – подумала она мечтательно. – Вон какой джип! Может, не все у него отобрали? Вот бы хорошо пристроить сестру замуж за мужика с деньгами!»
Дунька была очень практичной – вернее, считала себя таковой, – и очень это в себе любила.
Этот, кажется, ничего, подходит. Она уж было решила, что придется сидеть на яблоне с кинжалом в зубах, чтобы отвадить его от сестрицы, но, похоже, все обойдется. Не придется на яблоне сидеть.
Только бы ничего не случилось. Только бы ничего страшного не произошло.
Громов, которому она верила абсолютно, сказал, что сегодня ничего не будет – слишком опасно, даже для такого неуемного киллера, каким оказался тот, что стрелял в Лизу и Белоключевского. Кроме того, он пообещал, что заедет на дачу и оценит оперативную обстановку. Кажется, именно так он и выразился – «оперативную обстановку». В этом была надежда. Макс не из тех, кто бросает своих в беде.
Да и Белоключевский не промах – все-таки он дважды не дал себя убить. Впрочем, насколько Дунька поняла, во второй раз убить его не позволила ее сестра.
Дунька правильно ее воспитала. Из нее получился настоящий боец – в прямом смысле этого слова.
Она набрала на домофоне код и, позевывая, стала дожидаться лифта. Супруга, скорее всего, дома нет. Впрочем, может, и есть – все-таки утром он был в плохом состоянии и вполне мог засесть дома зализывать раны.
И как только она вспомнила про Вадима, с нее мигом слетел весь сон.
Как она могла позабыть?! Утешившись тем, что теперь все проблемы сестры возьмет на себя начальник ее службы безопасности, она совершенно упустила из виду Вадима, Александру, несостоявшуюся женщину его жизни, листочек с адресом и всю остальную ерунду, которая произошла сегодня!
Они так и не поговорили о том, зачем Вадим мог приезжать в Рощино – ведь Белоключевский установил это совершенно точно.
Откуда у мужа рана на боку? Зачем Александре Лизин рощинский адрес? Что такого удивительного увидел Белоключевский на стене галереи среди старых плакатов и фотографий?!
Лифт легонько толкнулся в пол и распахнул чистые стеклянные двери. Дунька задумчиво вошла.
Она ничего не боится – и уж точно не боится своего непутевого и слабого муженька. Если Вадим дома, она сейчас же все выяснит.
Она заставит его сказать, где он получил свою дурацкую, как в пьесе, рану, и зачем его носило в Рощино, и что вообще означает вся эта чертовщина!
Она выскочила из лифта, попутно шаря в сумочке в поисках ключей, которые, конечно же, куда-то подевались.
Вытащив в очередной раз ключи от машины, потом от родительской квартиры и еще какие-то ключи, невесть как попавшие к ней в сумочку, Дунька топнула ногой. Да куда же они делись, черт их побери, совсем!..
Она шарила довольно долго, а потом позвонила, думая, что, если Вадим дома, он откроет ей дверь.
Кто-то снизу вызвал лифт, и он уехал – в стеклянной шахте медленно проползли толстенные канаты, – стукнули створки, и все опять затихло.
Никто не открывал. Дунька проводила лифт глазами и продолжила свои изыскания, которые опять не увенчались успехом.
Может, она ключи в машине оставила? Вот будет красота! Куда она денется, когда ее машина непонятно где! На ней она доехала бы к родителям или в Рощино – кстати, это замечательная мысль, поехать в Рощино! Почему она сразу не сообразила?! Тем более когда там все – и сестра, и Громов, и даже этот бывший олигарх, оказавшийся довольно… милым.
Она опять позвонила, до крайности раздраженная и несколько растерянная, и тут дверь открылась.
Она открылась как будто сама по себе – распахнулась, и все, и за ней не было света, только черный квадрат, как на картине Казимира Малевича, которую Дунька решительно не понимала.
Ну, квадрат и квадрат. Ну, черный.
Можно нарисовать еще желтый круг и малиновый треугольник и набрехать, что круг – символ рая, а треугольник – ада. Можно набрехать, что наоборот. Но в любом случае эти творения будут вполне соответствовать творению бессмертного Казимира.
– Вадим? – позвала Дунька и шагнула в квартиру. – Вадим?! Ты где? Ты дома или нет?!
Свет в прихожей почему-то не зажегся, наверняка перегорел выключатель. Почему-то у них в прихожей всегда перегорал именно выключатель, а не лампочка, и отец, починяя его, все время бушевал, что «такая хреновая проводка доведет когда-нибудь до пожара!».
В эту секунду Дунька остро пожалела о том, что сразу не поехала к родителям. Надо было. Или к Лизе. Нет, лучше к родителям – там отец, и за его спину в случае чего можно в любую минуту спрятаться и радоваться тому, что она такая широкая и надежная, отцовская спина!
– Вадим? Почему у нас света нет?
Она скинула башмаки и пошла в сторону кухни, чтобы зажечь свет в смежном коридоре. Какая-то коробка, невидимая в темноте, попалась ей под ноги, и она чуть не упала, и сильно ушибла палец, и, кажется, порвала единственные оставшиеся колготки – в чем она завтра станет поражать воображение своего нового зеленоглазого шефа?!
– Черт! Что тут такое?!
Шаря рукой по стене, она добралась до выключателя, нажала, и сильный белый свет залил ее дом.
Вернее, то, что раньше было ее домом.
Кругом валялись вывороченные и испорченные вещи – целые горы и курганы вещей, какой-то пух летал над полом, ленты поролона лезли из-под дверей.
Дуньке стало нечем дышать.
Туфли. Полушубок из белой норки, который она обожала, подаренный ей Лизой в прошлом году на день рождения. Сумки. Белье. Книги.
Целым не осталось ничего. Совсем ничего.
– Боже мой, – услышала она тоненький голосок и поняла, что это ее собственный жалкий писк. – Боже мой!..
Переступая через то, что еще утром было ее миром, всхлипывая и давясь, она добралась до кухни, где в полной темноте тоже угадывался разор и разрушения. Ей срочно нужно выпить воды. Очень холодной воды, хотя бы глоток.
За ней, в разгромленном коридоре был свет, а впереди тьма, и, когда свет погас, она ничего не поняла – ей показалось, что тьма из кухни прыгнула и поглотила свет.
В темноте за ее спиной что-то произошло, она это точно знала, как знала и то, что жизнь ее кончилась.
Прямо здесь, прямо в эту секунду. Оказывается, секунда – это очень много.
В нее укладывается все – последние звуки капающей воды. Стук пришедшего лифта. Грохот крови в ушах. Сожаление о том, что все так быстро кончилось. Горе от того, что родителям будет трудно это пережить. Особенно отцу, он очень ее любит. То есть любил.
Волосы шевельнулись на затылке, и в последнюю секунду она прикрыла глаза – страшно умирать с открытыми.
Потом удар, мгновенная боль, вытеснившая все остальное, и все.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});