Духи и дети, дитя, не в счет!
Не отвечают, дитя, за души!
Эти ли руки – веревкой душат?
Эта ли нежность – жжет?
Вспомни, как руки пустив вдоль тела,
Закаменев, на тебя глядела.
Не загощусь я в твоем дому,
Раскрепощу молодую совесть.
Видишь: к великим боям готовясь,
Сам ухожу во тьму.
И обещаю: не будет биться
В окна твои – золотая птица!
25 ноября 1920
Чужому
Твои знамена – не мои!
Врозь наши головы.
Не изменить в тисках Змеи
Мне Духу – Голубю.
Не ринусь в красный хоровод
Вкруг древа майского.
Превыше всех земных ворот —
Врата мне – райские.
Твои победы – не мои!
Иные грезились!
Мы не на двух концах земли —
На двух созвездиях!
Ревнители двух разных звезд —
Так что же делаю —
Я, перекидывая мост
Рукою смелою?!
Есть у меня моих икон
Ценней – сокровище.
Послушай: есть другой закон,
Законы – кроющий.
Пред ним – все клонятся клинки,
Все меркнут – яхонты.
Закон протянутой руки,
Души распахнутой.
И будем мы судимы – знай —
Одною мерою.
И будет нам обоим – Рай,
В который – верую.
Москва, 28 ноября 1920
“Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе…”
Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе
Насторожусь – прельщусь – смущусь – рванусь.
О милая! – Ни в гробовом сугробе,
Ни в облачном с тобою не прощусь.
И не на то мне пара крыл прекрасных
Дана, чтоб на сердце держать пуды.
Спеленутых, безглазых и безгласных
Я не умножу жалкой слободы.
Нет, выпростаю руки! – Стан упругий
Единым взмахом из твоих пелен
– Смерть – выбью! Верст на тысячу в округе
Растоплены снега и лес спален.
И если всё ж – плеча, крыла, колена
Сжав – на погост дала себя увесть, —
То лишь затем, чтобы смеясь над тленом,
Стихом восстать – иль розаном расцвесть!
Около 28 ноября 1920
“Целовалась с нищим, с вором, с горбачом…”
Целовалась с нищим, с вором, с горбачом,
Со всей каторгой гуляла – нипочем!
Алых губ своих отказом не тружу,
Прокаженный подойди – не откажу!
Пока молода —
Всё как с гуся вода!
Никогда никому:
Нет!
Всегда – да!
Что за дело мне, что рваный ты, босой:
Без разбору я кошу, как смерть косой!
Говорят мне, что цыган-ты-конокрад,
Про тебя еще другое говорят...
А мне что за беда —
Что с копытом нога!
Никогда никому:
Нет!
Всегда – да!
Блещут, плещут, хлещут раны – кумачом,
Целоваться я не стану – с палачом!
Москва, ноябрь 1920
(Взятие Крыма)
И страшные мне снятся сны:
Телега красная,
За ней – согбенные – моей страны
Идут сыны.
Золотокудрого воздев
Ребенка – матери
Вопят. На паперти
На стяг
Пурпуровый маша рукой беспалой
Вопит калека, тряпкой алой
Горит безногого костыль,
И красная – до неба – пыль.
Колеса ржавые скрипят.
Конь пляшет, взбешенный.
Все окна флагами кипят.
Одно – завешено.
Ноябрь 1920
“Буду выспрашивать воды широкого Дона…”
Буду выспрашивать воды широкого Дона,
Буду выспрашивать волны турецкого моря,
Смуглое солнце, что в каждом бою им светило,
Гулкие выси, где ворон, насытившись, дремлет.
Скажет мне Дон: – Не видал я таких загорелых!
Скажет мне море: – Всех слез моих плакать – не хватит!
Солнце в ладони уйдет, и прокаркает ворон:
Трижды сто лет живу – кости не видел белее!
Я журавлем полечу по казачьим станицам:
Плачут! – дорожную пыль допрошу: провожает!
Машет ковыль-трава вслед, распушила султаны.
Красен, ох, красен кизиль на горбу Перекопа!
Всех допрошу: тех, кто с миром в ту лютую пору
В люльке мотались.
Череп в камнях – и тому не уйти от допросу:
Белый поход, ты нашел своего летописца.
Ноябрь 1920
“Я знаю эту бархатную бренность…”
Я знаю эту бархатную бренность
– Верней брони! – от зябких плеч сутулых
– От худобы пролегшие – две складки
Вдоль бархата груди,
К которой не прижмусь – хотя так нежно
Щеке – к которой не прижмусь я, ибо
Такая в этом грусть: щека и бархат,
А не – душа и грудь!
И в праведнических ладонях лоб твой
Я знаю – в кипарисовых ладонях
Зажатый и склоненный – дабы легче
Переложить в мои —
В которые не будет переложен,
Которые в великом равнодушьи
Раскрытые – как две страницы книги —
Застыли вдоль колен.
2 декабря 1920
“Прощай! – Как плещет через край…”
– Прощай! – Как плещет через край
Сей звук: прощай!
Как, всполохнувшись, губы сушит!
– Весь свод небесный потрясен!
Прощай! – в едином слове сем
Я – всю – выплескиваю душу!
8 декабря 1920
“Знаю, умру на заре! На которой из двух…”
Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух – не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!
Пляшущим шагом прошла по земле! – Неба дочь!
С полным передником роз! – Ни ростка не наруша!
Знаю, умру на заре! – Ястребиную ночь
Бог не пошлет по мою лебединую душу!
Нежной рукой отведя нецелованный крест,
В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Прорезь зари – и ответной улыбки прорез...
Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!
Москва, декабрь 1920
“Короткие крылья волос я помню…”
Короткие крылья волос я помню,
Метущиеся между звезд. – Я помню
Короткие крылья
Под звездною пылью,
И рот от усилья сведенный,
– Сожженный! —
И все сухожилья —
Руки.
Смеженные вежды
И черный – промежду —
Свет.
Не гладя, а режа
По бренной и нежной
Доске – вскачь
Всё выше и выше,
Не слыша
Палач – хрипа,
Палач – хруста
Костей.
– Стой!
Жилы не могут!
Коготь
Режет живую плоть!
Господь, ко мне!..
То на одной струне
Этюд Паганини.
Декабрь 1920
Пожалей...
– Он тебе не муж? – Нет.
Веришь в воскрешенье душ? – Нет.
– Так чего ж?
Так чего ж поклоны бьешь?
– Отойдешь —
В сердце – как удар кулашный:
Вдруг ему, сыночку, страшно —
Одному?
– Не пойму!
Он тебе не муж? – Нет.
– Веришь в воскрешенье душ? – Нет.
– Гниль и плесень?
– Гниль и плесень.
– Так наплюй!
Мало ли живых на рынке!
– Без перинки
Не простыл бы! Ровно ссыльно-
Каторжный какой – на досках!
Жестко!
– Черт!
Он же мертв!
Пальчиком в глазную щелку —
Не сморгнет!
Пес! Смердит!
– Не сердись!
Видишь – пот
На виске еще не высох.
Может, кто еще поклоны в письмах
Шлет, рубашку шьет...
– Он тебе не муж? – Нет.
– Веришь в воскрешенье душ? – Нет.
– Так айда! – ...нагрудник вяжет...
Дай-кось я с ним рядом ляжу...
Зако – ла – чи – вай!
Декабрь 1920
“Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь…”
Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!
То шатаясь причитает в поле – Русь.
Помогите – на ногах нетверда!
Затуманила меня кровь-руда!
И справа и слева
Кровавые зевы,
И каждая рана:
– Мама!
И только и это
И внятно мне, пьяной,
Из чрева – и в чрево:
– Мама!
Все рядком лежат —
Не развесть межой.
Поглядеть: солдат.
Где свой, где чужой?
Белый был – красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был – белый стал:
Смерть побелила.
– Кто ты? – белый? – не пойму! – привстань!
Аль у красных пропадал? – Ря – азань.
И справа и слева
И сзади и прямо
И красный и белый:
– Мама!
Без воли – без гнева —
Протяжно – упрямо —
До самого неба:
– Мама!
Декабрь 1920
Стихотворения 1921 – 1941 гг.
Плач Ярославны
Вопль стародавний,
Плач Ярославны —
Слышите?
С башенной вышечки
Неперерывный
Вопль – неизбывный:
– Игорь мой! Князь
Игорь мой! Князь
Игорь!
Ворон, не сглазь
Глаз моих – пусть
Плачут!
Солнце, мечи
Стрелы в них – пусть
Слепнут!
Кончена Русь!
Игорь мой! Русь!
Игорь!
Лжет летописец, что Игорь опять в дом свой
Солнцем взошел – обманул нас Баян льстивый.
Знаешь конец? Там, где Дон и Донец – плещут,