свое мнение и посчитала никчемным. Мне никогда не было дела до того, что думают обо мне другие люди, но плохое мнение этой девушки обо мне имеет большее значение, чем я могу вынести. Ее непокорность, сила, самоуверенность — все это вызывает зависимость. Элоди точно знает, кто она и за что борется, и я хочу дышать ею, как будто она сама жизнь.
— Не смотри на меня так, — говорит она, отворачиваясь. Пламя свечи отражается от ее волос, создавая вокруг головы золотой ореол.
— Как я на тебя смотрю? — Это явная дерзость с моей стороны.
Я точно знаю, как смотрю на нее, и не собираюсь сдаваться. Я хочу ее сожрать. Заявить на нее свои права. Привязать ее ко мне любым возможным способом. И если она может прочесть это в горящем огне в моих глазах, то так тому и быть. Я не стыжусь того, что чувствую, и уж точно не стану скрывать это от нее.
— Просто... веди себя прилично, — предупреждает она. — Ты обещал.
— Ладно, хорошо. Пусть будет по-твоему. Задавай следующий вопрос.
Я жду, затаив дыхание, напряжение нарастает между лопатками, ожидая, что она скажет дальше. Этот обмен такой волнующий, знать, что вещи, которые она спрашивает меня здесь и сейчас, представляют собой моменты из прошлого, когда она сидела одна в своих мыслях и задавалась вопросами обо мне.
Элоди делает три больших глотка вина из своего стакана.
— Хорошо. Почему Дэшил так плохо обошелся с Кариной? Это было какое-то пари между вами, ребята?
— Дэшил любит ломать свои игрушки, когда они становятся для него слишком важными.
Она с отвращением морщит нос.
— В смысле? Он унизил ее и причинил ей боль, потому что она ему слишком нравилась? Это и есть твое оправдание которым ты его вооружаешь?
— Я не собираюсь его ничем вооружать. И это не оправдание. Я просто излагаю тебе факты. Дэш плохо реагирует на ситуации, когда его власть каким-либо образом ослабевает, а симпатия к Карине делала его слабым. Он увидел в этой слабости явную угрозу, поэтому голыми руками вырвал ее с корнем и раздавил прежде, чем она успела причинить ему боль.
На чердаке воцаряется тишина, пыльное старое пространство дышит вокруг нас, пока Элоди изучает мое лицо. Ее взгляд блуждает по моему лбу, вниз по линии носа. Ее ясные голубые глаза задерживаются на моих губах на долю секунды, прежде чем встретиться с моим собственным взглядом. У нее такой вид, будто она беспокоится о чем-то, и слова скапливаются на кончике языка, но не выходят наружу.
— Я знаю, о чем ты думаешь, — шепчу я.
— Да? Тогда, пожалуйста, давай. Просвети меня ответом, если ты вдруг стал таким всемогущим и всезнающим.
У меня перехватывает дыхание — самое странное, самое чуждое ощущение. То, чего я не испытывал уже очень давно.
— Ты хочешь знать, работает ли мой мозг также. Ты хочешь знать, что я сделаю с тобой, если ты меня впустишь. Но ты не можешь позволить себе спросить меня об этом, потому что спрашивать — значит признать тот факт, что ты думаешь о том, чтобы впустить меня и это пугает тебя до чертиков.
— Господи, Рэн, я…
Нет. Я не позволю ей оспаривать это. Это так чертовски очевидно. Я устал ждать своего часа, ожидая, когда она отдаст мне себя. Одним быстрым хищным движением я встаю на колени, наклоняюсь над одеялом и обхватываю ее лицо обеими руками. Я ее не целую. Ещё нет. Это почти невозможно, но я сдерживаюсь.
— Мои игрушки никогда не были важны для меня, малышка Эль, — шепчу я. — Я не выбрасываю их, потому что боюсь того, что они сделают со мной, или потому, что они мне надоели. Я отказываюсь от них, потому что они не оправдывают моих ожиданий. Но ты... — ее веки закрываются. — Ты не игрушка. Я ничего от тебя не жду. Как я могу чего-то ждать, когда ты постоянно удивляешь меня и сбиваешь с толку. Если ты мне позволишь…
В ее глазах вспыхивает паника. Она снова смотрит на мой рот, и от нее волнами исходит ужас.
— Рэн…
— Если ты мне позволишь, — повторяю я. — Я тебя тоже удивлю. Просто подожди и увидишь.
Она закрывает глаза, и одинокая слеза скатывается по ее щеке. Ни с того ни с сего она словно распадается на части в моих руках.
— Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста, — шепчет она.
Онемевший до самых костей, я отпускаю ее, и горько-едкий вкус растекается по моему языку. Я вовсе не пытался ее напугать. Не пытался сломать ее. Я... черт возьми... Откидываюсь назад, готовый сделать что-то монументальное, чего не делал уже много лет... извиниться... когда она качает головой и бросается вперед, ко мне на грудь.
— Пожалуйста, — повторяет она.
На этот раз это звучит так, будто она умоляет меня сделать что-то, а не убираться к чертовой матери подальше от нее. Отчаяние на ее лице заставляет мою кровь реветь в голове, затуманивая мое зрение и заставляя мой пульс учащаться.
— Все в порядке. Все хорошо. Я держу тебя.
Она в моих объятиях. Я прижимаю ее к себе так сильно, что даже не могу дышать. Мои губы встречаются с ее губами, и этот поцелуй совсем не похож на тот, чем должен был быть. Да, я все это спланировал. С таким же скрупулезным вниманием к деталям, которое я вкладываю во все свои действия. Я должен был дразнить ее, мой рот нависал бы над ее губами, мой язык скользил бы по ее пухлой нижней губе, мои руки были бы в ее волосах, заставляя ее дыхание учащаться, пока она не впала бы в безумие и не могла больше выносить любое пространство между нами. Но в этом поцелуе нет никакого терпения. Никаких поддразниваний ни с моей стороны, ни с её. Только нужда, желание и некая форма паники, которая разгорается в нас обоих и распространяется, как лесной пожар.