начинает строить кирпичную деревню, а все избы пойдут на дрова… Колхозники терпели новоявленного Манилова два года, на третий отпустили с миром. Памятью о нем осталась за деревней куча ржавого железа. Как далеко еще было псковской деревне до кирпичных особняков! Иные терли картошку на крахмал, сажали чеснок, заводили кавказских овец, пекинских уток — искали денежную статью, с помощью которой, как архимедовым рычагом, намеревались повернуть деревню на путь процветания. «Свои» начинали скромнее — с материальной, как теперь говорим, заинтересованности земледельца. Удивил меня поначалу бывший заготовитель: посеял полсотни га сверхпланового льна. С планом-то не знали, как справиться, а он… А он все рассчитал: за сверхплановую продукцию тогда платили вдвойне, сдали к тому же не трестой, а волокном, это еще дороже, колхозникам он все объяснил, посулил три рубля (при полном-то безденежье!) на «льняной» трудодень, отбою от желающих не было — и вышло по задуманному: и колхозники получили, и колхоз. Да три года подряд этаким образом, и когда надбавки отменили, он успел завести породный скот — деньги потекли с ферм, и пошел колхоз в гору, так до сих пор и ходит в миллионерах.
Крестьянствовать — это не только землю пахать, копейку считать, это — прежде всего знать, кто такой крестьянин, что такое сельский образ жизни. Надо было знать, что психология земледельца сформирована одним, чрезвычайно важным нравственным законом: на земле нельзя бракодельничать — будешь сам наказан. Земля в сознании крестьянина — первоисточник всего сущего, благосостояние — следствие безобманного к ней отношения. Это знали «свои», этого не понимали «приезжие». Отсюда — разные начала. Отсюда и ответственность, коренная, глубинная, не испрашивающая позволений, а диктующая беспрекословное повиновение земле. И если такая ответственность — суть человека, то все остальное — дело тактики. Тогда и вопроса, как бы не сломать своей головы, не возникнет. Голова не только остается целой, но и увенчивается лаврами народного признания.
10 сентября 1984 года
5 сентября умерла сестра Нина, ездили в Кингисепп хоронить. Из родных я остался последний…
12 сентября 1984 года
Очень уж давно не видел я вот так, в сборе, почти всю родню. Одних не сразу узнал, иными дивился, как дивились и они мною. Все постарели, а племя молодое подросло, поженилось — и пошли внучатые племянники. Сколько ж тут поколений? Если считать и наших родителей (из них в живых одна, последняя, тетка, коей уже за восемьдесят), то четыре поколения. Прадеды и правнуки. Прадеды были крестьяне, правнуки, все до единого, горожане. Род крестьянский продолжают двое: двоюродный брат и двоюродная сестра. На них он и кончится, потому что дети их уже в городе.
Если судить по профессиям, то моя родня — рабочий класс, служащих среди нас единицы. По профессиям мы — производящая категория, работаем в сфере материального производства. И все-таки я дивлюсь, а чему — не пойму. Может, мне непривычны горожане? Я всю жизнь имею дело с селянами, с людьми, работающими на земле, и плохо знаю порвавших с нею, они меня как-то меньше интересовали, и вот теперь вижу всех вместе, всю недеревенскую родню. Похороны — неподходящее время для расспрашивания и разглядывания, но кое-что все же бросается в глаза.
Дружны ли мы так, как были дружны родители наши? Не скажу «нет», потому что еще и знаемся и встречаемся, но той тесности связей, той готовности помочь, того соучастия, что были у родителей, в нас гораздо меньше. В нас проснулся микроб благополучия — недоброжелательность и завистливость. Это страшнее всего. Если среди родни начинается состязание — «у кого больше», «кто богаче», то это свидетельство того, что нравственные основы подорваны всерьез. Когда нет дружности в коллективе (а у многих и коллектива нет: мечутся с места на место) да еще и родня не опора, тогда человек остается один, без опеки, в нем разыгрывается своеволие и можно считать, что ничего путного из него не выйдет. Увы, такие в нашей родне уже есть. Два племянничка болтаются как навоз в проруби. Ни к какому делу не прислонились, пристрастились к вину, нет ни семьи, ни любви, зато излишек фанаберии и самомнения и ясно вырисовывается цинизм. Это — лишние люди, балласт обществу и обуза родителям. Причина тут одна — ослабление требований общества к личности. В суровое время войн и разрух действовал жесткий регламент — свод законов и правил, нарушение которых строго каралось. Во времена благополучные, когда правила смягчаются, регламентации меньше, нужны иные меры защиты нравственных основ, а именно: усиление опеки коллектива, родни и семьи. Но получилось так, что одно другого не заменило: «послабление» распространилось и на коллективы, профессиональные и родственные. В школе, дома, на заводе начала утверждаться атмосфера моральной нетребовательности. Человек перестал считаться с общественным мнением, и мнение начало трансформироваться, оно допустило, что индивидуум может с ним не считаться.
И все же, пусть раскиданы мы и редко встречаемся, пусть утратили кое-что из того, что не следует утрачивать, в нас живет зов крови, мы переживаем друг за друга, а это немало: переживать — значит отвечать. Вот если бы не трогала беда, посетившая кого-то из нас, если бы оставались безучастными, тогда было бы совсем плохо.
Между прочим, родня — это первый из кирпичиков, из коих сложен народ. Родные — земляки — соотечественники — вот степени человеческого родства. А дальше — все человечество. Человек только тогда человек, когда в его сознании присутствуют все звенья этой цепи, выпади хоть одно из них — он превратится в ненавистника большей или меньшей степени.
13 сентября 1984 года
Опять проснулся в половине четвертого, не спится, и ничего другого не остается, как садиться за стол.
Вчера приехал Боря Лапченко из Торопца, привез свою повесть «Иванов дом» с просьбой прочитать. Как всегда, разговор о темах-проблемах, которые обоим нам не дают покоя. В том разговоре нечаянно, а может, логично выскочила мысль об… опеке.
Становление личности… Как это происходит? Рецептов, разумеется, нет, но что-то общее для всех случаев есть. И это общее — выход из-под опеки. Опека — это следование привычному, проверенному, это навязывание мыслей и норм, и в этом смысле опека всегда консервативна, она есть стремление к покою. Русская литература создала целую галерею героев, стремящихся к освобождению из-под опеки родни и общества. Так оно и в жизни. Этот процесс беспрерывен, как беспрерывно само движение. Значит, стремление утвердить опеку над личностью и стремление личности вырваться из-под нее есть диалектическое единство, и поэтому оно не терпит категорических оценок: опека — хорошо, вырыванье — плохо, или наоборот. И то хорошо, и другое неплохо, и одно необходимо, и без другого нельзя. Что отстаивать писателю? Я сказал, русская литература создала галерею образов необыкновенной