class="p1">Но есть и “Рай” – блаженный игрушечный мир, доступный не “посвященным”, а простым душам:
Вот, открыл я магазин игрушек:
Ленты, куклы, маски, мишура.
Я заморских плюшевых зверушек
Завожу в витрине с раннего утра.
И с утра толпятся у окошка
Старички, старушки, детвора.
Весело – и грустно мне немножко:
День за днем, сегодня – как вчера.
Заяц лапкой бьет по барабану,
Бойко пляшут мыши впятером.
Этот мир любить не перестану,
Хорошо мне в сумраке земном!..
Тот, кому хорошо в “сумраке земном”, так и останется в своем выдуманном детском мире: даже смерть не откроет ему страшную тайну; ему приснится последняя “игрушка” – златокрылый ангел. Только в том тайная грусть этой идиллии, что она – обман, и обман для слабых. На этой ноте чарующего обмана завершается “Счастливый домик”. Дальше придет время иных речей.
Интересно вот что: что к письму Петру Зайцеву в 1923 году Ходасевич прилагает список стихотворений, которые сам бы он хотел видеть в составлявшейся в это время антологии Ивана Ежова и Евгения Шамурина “От символизма до наших дней”. “Рая” в списке нет, а “Зима” есть. Дальнейшему творчеству поэта трагическая и безнадежная нота оказалась более созвучна[317].
Интерес к стихам в России был на пике, имя у автора уже было, и, наконец, его вторая книга была ощутимо выше и значительнее первой. Неудивительно, что она вызвала немало рецензий. В письме Александру Тинякову, написанном весной 1915 года, Ходасевич называет почти неправдоподобное число: “В прошлом году я прочел около 50 отзывов о своей книге. Сплошные (кроме одного Пяста) восторги и – сплошная чепуха”[318]. Большинство этих отзывов еще предстоит разыскать.
Недоброжелательное внимание поэта и критика Владимира Пяста, чья рецензия напечатана в приложении к газете “День” (Отклики. 1914. № 14) привлекло еще одно стихотворение, написанное Ходасевичем в декабре 1913 года и – в отличие от “Зимы” и “Рая” – не принадлежащее к его большим удачам. Но характерное и важное для понимания духа и судьбы поэта:
Когда почти благоговейно
Ты указала мне вчера
На девушку в фате кисейной
С студентом под руку, – сестра,
Какую горестную скуку
Я пережил, глядя на них!
Как он блаженно жал ей руку
В аллеях темных и пустых!
Нет, не пленяйся взором лани
И вздохов томных не лови.
Что нам с тобой до их мечтаний,
До их неопытной любви?
Смешны мне бедные волненья
Любви невинной и простой.
Господь нам не дал примиренья
С своей цветущею землей.
Мы дышим легче и свободней
Не там, где есть сосновый лес,
Но древним мраком преисподней
Иль горним воздухом небес.
“За что такое презрение к только что пройденным склонам гор ‹…› и такое противопоставление им бесплодных вересков верхних террас цепи, на которых можно дышать небесным «горним воздухом»?” – недоумевал Пяст. В стихах Ходасевича он увидел знакомое “декадентское” презрение к “бедным волнениям” непосвященных, “фармацевтов”. И тот же “Рай” стал для него лишь еще одним аргументом, доказывающим вымороченность, игрушечность, бесплодность созданного презрительным поэтом мира.
В письме Георгию Чулкову от 16 апреля 1914 года Ходасевич признается, что рецензия Пяста его огорчила – “не потому, что ему, очевидно, не нравятся мои стихи, а потому, что он ничего во мне не понял. Пусть бы он понял – и бранился бы. А так – он меня обидел своей незоркостью, особенно упреком в презрении к «невинному и простому». Я всю книгу писал ради второго отдела[319], в котором решительно принял «простое» и «малое» – и ему поклонился. Это «презрение» осуждено в моей же книге, – как можно было этого не понять? То, за что меня упрекает Пяст, – и для меня самого – только соблазн, от которого я отказался”[320].
Видимо, не только соблазн. Все было сложнее. Была своего рода зависть к невинному и простому, с которым связаны не только все человеческие радости, но и человеческие добродетели. Однако и склонность смотреть на невинное и простое свысока тоже была. И если мы окинем взглядом всю жизнь Ходасевича, мы увидим, как волны этой зависти и этого “презрения” (употребим это слово, хотя оно неточно), стремления к “вочеловечиванью” и тяги к “расчеловечиванью” сменяли друг друга. Ни в том, ни в другом не было сознательной воли: Ходасевич не пестовал в себе сверхчеловека, как это – очень по-разному и с разными результатами – пытались делать и Брюсов, и Гумилев, и Вячеслав Иванов, и уж конечно он был чужд вульгарного демонизма. Но он был беззащитен перед тем, что было заключено в его личностной и – в первую очередь – поэтической органике.
Что до Владимира Алексеевича Пяста (Пестовского), второстепенного поэта-символиста, дружного с Блоком, то Ходасевич позднее общался с ним в начале 1920-х в Петрограде и оставил в своих воспоминаниях его беспощадный, но трогательный портрет.
Но были и другие рецензии. Вот что пишет о “Счастливом домике” Сергей Кречетов (Утро России. 1914. 22 февраля):
Обычный порок большинства современных лирических стихотворцев – пустословие и суесловие, способность прикрывать приятным чириканьем ничтожность переживаний – совершенно отсутствует в стихах В. Ходасевича. ‹…›
Богатый внутренний опыт, усвоенный душою тонко чувствующей и сложной, дает всей его книге какую-то неизменную значительность вместе с каким-то скорбным целомудрием. ‹…›
В душе поэта провелись черты неизгладимые, она пережила мгновения уже неповторяемые, и ей, обогащенной своим печальным богатством, дано многое и не дано чего-то малого, быть может, самого дорогого. ‹…›
В этом “Счастливом домике”, за которым в чистом поле, на перекрестке трех дорог погребена молодость, живет жутко счастливая умудренность человека, раненого смертельно, но не утратившего способности улыбаться и даже шутить.
Почему-то к этому отзыву, в котором нет большой глубины, но нет и неправды (а есть лишь налет “адвокатской” риторики), Ходасевич отнесся с чрезмерным презрением. Может быть, потому что Кречетов цитирует те же стихи, что и Пяст, – только в хвалебном контексте. А Ходасевичу не хотелось бы, чтобы критики делали на них акцент.
Вот отзыв В. Гальского (псевдоним Шершеневича) в “Свободном журнале” (1914. № 11):
Скромная синяя обложка и чуть-чуть золота; это так гармонирует со стихами В. Ходасевича: они тоже синеватые, спокойные, тихие – и таят осколки золотого. ‹…›
В.