ней), внутренне придерживаясь своего прежнего вероисповедания и даже тайно исполняя его обряды. (Как было сказано в 1560 году католическими инквизиторами Гранады, «все мориски — тайные мусульмане».) Принимая эту точку зрения, мы могли бы рассматривать христианство ал-Хасана ибн Мухаммада ал-Ваззана в годы, прожитые в Италии, как прикрытие, к которому ему пришлось прибегнуть, чтобы освободиться из тюрьмы[519]. И действительно, как суннитский, так и шиитский ислам допускают практику
такийа, то есть «благоразумие», «утаивание» своей веры и религиозных обрядов в условиях принуждения. Как сказано в стихе Корана (16: 106):
Кто отказался от Аллаха после веры в Него — кроме тех, которые вынуждены, а сердце их спокойно в вере, — только тот, кто открыл неверию свою грудь, на них — гнев Аллаха, и им — наказание великое[520].
В родном Магрибе ал-Ваззана в 910/1504 году один законовед из Орана издал фетву, специально разрешающую мусульманам Гранады прибегать к такийе под растущим давлением христиан, принуждавших их к обращению. Он говорил, что самое важное — внутренняя преданность исламу. Если их заставляют молиться у христианских алтарей во время мусульманской молитвы лицом к Мекке, то их молитва может считаться действительной, если в душе они направят ее к исламу. Если им приказывают оскорблять Пророка, им следует произносить его имя так, как христиане, но при этом иметь намерение бранить дьявола. Если заставляют сказать, что Иисус — сын Божий, то они могут сделать это, а в уме должным образом изменить эти слова и проговорить про себя, к примеру: «Иисус — сын Марии, которая поклоняется Богу». Если требуется пить вино и есть свинину, можно делать и это, но с намерением не получить телесной пользы от их употребления, и продолжая верить, что свинина нечиста. В то же время они должны пытаться найти способы тайно совершать положенные мусульманские молитвы, хотя бы в упрощенной форме. Гранадские мориски радостно встретили эту фетву. Они уже послали османскому султану стихи, в которых говорилось, что их вынудили обратиться в христианство, «однако в соответствии с религией пророка Мухаммада мы всегда противопоставляли властителям креста наши внутренние намерения». Столетие спустя историк ал-Маккари скажет: «Те из мусульман, которые все еще оставались в Андалусе, хотя с виду и казались христианами, в сердцах своих таковыми не были»[521].
Утаивание из предосторожности, несомненно, присутствует в истории обращения нашего героя, и это может объяснить сдержанность и немногочисленность его христианских высказываний. Этим может объясняться и его запись про «чуму Мукаметто» — фразу, которая могла сразу и успокоить его крестного отца и наставника, кардинала Эгидио, и одновременно быть оправданной через такийу как использование несуразной, искаженной версии имени Пророка. Вынужденное притворство и внутреннее перефразирование также служили бы существенными оправданиями для «Воплощения» и «Сына Божьего», если бы он вернулся в Северную Африку и обратился за прощением к мусульманским судьям.
Такийа предлагает очень простую модель поведения и умонастроения Йуханны ал-Асада в Италии: снаружи — притворное христианство, внутри — искреннее мусульманство. Но эта резкая дихотомия не помогает нам понять, почему он открыто восхвалял исламскую культуру и мусульманских деятелей в своих трудах в Италии, или почему он вдруг использовал неоправданно резкое выражение, говоря о пророческой роли, приписываемой Александру Македонскому — «нелепое высказывание Мукаметто в Коране». И почему он раньше не сбежал из «обители войны», Дар ал-харб, если единственной проблемой было вынужденное притворство? Что удерживало его в Италии после выхода из тюрьмы в начале 1520 года и особенно после смерти папы Льва X в конце следующего года? Разве не мог он найти способ пробраться на корабль, отплывающий в Северную Африку?
Существо с природой амфибии в сказке Йуханны ал-Асада про птицу каждый год меняет сущность, в зависимости от своих интересов. Бродячие поэты из «Макам» меняют личины, роли и уловки, переходя туда и обратно, затем в конце каждого приключения признаются странствующему рассказчику, кто они, а в следующем сюжете предстают в новом обличье и новом месте. Йуханна ал-Асад, эта лукавая и любопытная птица, играл далеко не с одной такийей.
Глава 7
Любопытство и связи
Давайте зададимся вопросом, что могло привлекать Йуханну ал-Асада в его жизни в Риме. Какие черты христианства могли бы понравиться ему или возбудить его любопытство, по крайней мере на какое-то время? Чем могли вознаградить его, хотя бы временно, встречи с людьми, те круги, которые он посещал, дружеские отношения — возможно, интимные отношения, — которые он завязал, достопримечательности, которые он увидел в Италии эпохи Возрождения? Что ему хотелось бы узнать о людях мира, лежащего за пределами территории ислама и Африки, а на самом деле и о себе самом?
Давайте послушаем ал-Хасана ибн Мухаммада ал-Ваззана ал-Фаси, которого в 1519 году экзаменовал его катехизатор Париде Грасси. Епископ докладывал, что «неверного» смущают «многообразие» и «путаница» в мусульманской вере с ее многочисленными сектами и особенно «множество несообразностей в ее законе». Когда он «понял некоторые разделы нашего христианского закона, то они так хорошо сочетались друг с другом, что он всецело пожелал овладеть им». У него все еще оставались сомнения по некоторым вопросам, продолжал Грасси, но «после наставлений наших богословов» он был наконец «спрошен о догматах веры и отвечал, что верит во все из них»[522].
Эти сомнения по поводу неоднородности и путаницы согласуются с написанными позднее комментариями Йуханны ал-Асада в «Географии» о разногласиях в исламе, особенно о «разрушительном» расколе шиитской «ереси». В 1519 году, сидя в заключении в замке Святого Ангела, этот маликитский факих вполне мог заинтересоваться и увлечься системой римско-католического канонического права. Как он должен был услышать от своих катехизаторов, свод канонического права состоял из нескольких основополагающих текстов, начиная с «Декрета» Грациана и следующих за ним, и работа комментаторов заключалась в том, чтобы привести их в соответствие или примирить друг с другом. Для ал-Ваззана это должно было представлять интересный контраст с четырьмя школами суннитского права, которые стремились, скорее, сохранять свои границы.
Кроме того, существовало еще и папство. Вместе с арабской рукописью о Святой Троице библиотекарь Ватикана принес заключенному печатное издание книги Хуана де Торквемады «О власти папы римского». Этот том, несомненно, представлял трудности для уровня латыни ал-Ваззана, и, возможно, кастелян замка Святого Ангела, Торнабуони, помогал ему в нем разбираться. Торквемада решительно заявлял о верховной власти папства над церковными соборами и любыми другими судебными органами ее оспаривающими[523]. Мы можем представить себе, как ал-Ваззан взвешивает преимущества централизованной римской структуры над слабыми и соперничающими