женщины, у которых был «пагубный обычай» «потирать» (fregare) друг друга в сексуальном наслаждении. Имитируя голоса демонов, они заманивали красивых женщин в свою похотливую компанию, пели, танцевали и занимались с ними сексом, попутно склоняя их обманывать мужей[548].
Однако еще более опасным в его глазах и заслуживающим гораздо более серьезного наказания по исламскому закону был ливат (от библейского Лота) — то есть практика сексуальных контактов между мужчинами[549]. Так, народ Аземмура был завоеван в 919/1513 году португальскими христианами отчасти в наказание за их «великую содомию», когда отец искал «друга» для своего собственного сына. В Фесе жила та «порода, которая называет себя el cheva» (возможно, следует читать el chena; здесь Йуханна ал-Асад транслитерирует либо андалузское слово ал-хива, означающее «содомиты», либо ал-ханис или муханнас, «женоподобные мужчины»). В своих особых гостиницах эти мужчины брили бороды, одевались, разговаривали и вели себя как женщины и «держали мужчину в роли мужа». Они «прокляты», пишет Йуханна ал-Асад; им запрещалось входить в мечети, и их презирали все люди книжной образованности, купцы и почтенные ремесленники. Лишь «бездельники» ходили в их обиталища, где можно было раздобыть вина, а мужчины могли найти и блудниц женского пола. Но — должен он признать — эти «презренные» носители женских одежд служили поварами в султанской армии и выступали плакальщиками, когда в Фесе кто-нибудь умирал: били в барабаны и пели стихи во славу усопшего[550].
А что сказать про суфийских наставников и их учеников на свадебных пирах и других празднествах в Фесе? Они принимались танцевать, плакать и рвать на себе одежды, и хотя они говорили, что это от любви к Богу, Йуханна ал-Асад полагал, что это скорее от любви к «безбородым юношам» из числа их последователей. Молодые люди поднимали старших суфиев с пола, когда те падали, вытирали им лица, целовали их. «Как гласит фесская пословица, „После пира святых отшельников двадцать превратится в десять“, то есть в ночь после танцев, когда придет время спать, ни один из учеников не останется нетронутым»[551].
Йуханна ал-Асад мог засвидетельствовать эти обычаи, потому что «много раз оказывался на их пирах». Эта фраза (опущенная Рамузио в его печатном издании) предполагает более сложное, даже противоречивое отношение к гомоэротическому поведению, чем простое отторжение и отстранение. Что он делал на этих пирах? По поводу своих визитов в Тунис он замечает, что «злосчастные мальчики» («li putti di mala sorte») там еще назойливее и «ведут себя еще хуже», чем проститутки[552]. Звучит так, как будто он знал это по собственному опыту.
Йуханна ал-Асад, кроме того, читал о гомоэротическом влечении в литературе. Источники здесь были в изобилии — от знаменитой непристойной поэзии (муджун) Абу Нуваса (ум. 194–195/810), с ее земным раем золотого вина и мужского секса с мальчиками и мужчинами, до «Взаимного соперничества девушек и юношей» ал-Джахиза, бесстыдного комического спора между мужчиной, любящим женщин, и мужчиной, любящим мужчин. В «Ожерелье голубки» Ибн Хазм рассказывал о мужчинах, которые страстно влюблялись в других мужчин и которых он упрекал лишь тогда, когда их чувства переходили в сексуальные действия[553].
Йуханна ал-Асад упоминает о появлении таких тем в разных жанрах. Заканчивая свой рассказ о пире суфиев, он туманно ссылается на подобные же непристойные события в одном из рассказов в рифмованной прозе в «Макамах» ал-Харири. Бродячий поэт Абу Зайд вымогает деньги у губернатора ар-Рахбы, играя на хорошо известной любви последнего к молодым людям. Используя своего собственного красавца-сына как приманку, Абу Зайд утверждает, что парень — чужестранец, который убил его сына. Сговорившись заранее с сыном, Абу Зайд требует, чтобы тот поклялся, что, если он лжет, будто не убивал, то пусть его глаза загноятся, зубы позеленеют и прочие мерзкие уродства испортят его красоту. Парень отказывается давать такую клятву, и влюбленный губернатор предлагает Абу Зайду деньги при условии, что тот прекратит дело и позволит ему провести ночь с обвиняемым. Абу Зайд забирает деньги, и они с сыном убегают прежде, чем у губернатора появляется шанс удовлетворить свою страсть[554].
Подобные желания выражались и в поэзии. Поэты Феса посвящали любовные стихи не только женщинам, говорит Йуханна ал-Асад, но и «молодым мужчинам, открыто и бесстыдно». В своих биографиях «Знаменитых мужей среди евреев» он описывает поэта по имени «Авраам ибну Сахал», то есть Ибрагим ибн Сахл (ум. ок. 648/1251) из Севильи. Какой бы символический или мистический смысл ни содержался в стихах Ибн Сахла, Йуханна ал-Асад пишет об их буквальном значении. Арабские любовные стихи Ибн Сахла были адресованы мужчине — реальному или воображаемому, — еврею по имени Моисей (по-арабски Муса), и Йуханна ал-Асад приводит цитату из них: «Я получил Тору, или Закон моей любви, от Моисея». Наряду с другими домыслами, Йуханна ал-Асад придумывает конец для Ибн Сахла, или, возможно, заимствует его из какого-то искаженного североафриканского предания: поэта, по его словам, отравили ядом родственники юноши, которого он растлил. Тем не менее Йуханна ал-Асад оценивает его любовные стихи как «самые изящные и самые сладостные»[555].
Йуханна ал-Асад привез с собой из Северной Африки сложный набор воззрений и желаний в отношении интимной жизни и сексуальности — по крайней мере, так кажется, судя по тому, что мы можем по крупицам извлечь из его трудов, написанных несколько лет спустя, а также из обычаев и проявлений, характерных для Магриба и исламского мира. Хотя он уважал работу женщин и институт брака, как писатель он чаще интересовался внешностью женщин и их доступностью для мужчин, в браке или вне его. В отношении сексуальных связей и страстных чувств между мужчинами он проявлял двойственность. Он ставил их особняком, чтобы осудить как не имеющих стыда и «проклятых», но в какой-то степени был знаком с этими кругами и ценил прекрасную поэзию, независимо от того, чем она вдохновлялась.
Два примера показывают диапазон чувств Йуханны ал-Асада. Он хвалил любовную поэзию египетского суфия Ибн ал-Фарида и видел в ней «аллегорию» высшего учения мусульман, стремящихся к единению с Богом путями аскетизма и мистицизма. Ибн ал-Фарид использовал как мужчин, так и женщин в качестве метафоры проявлений божественного начала, что вызывало беспокойство у некоторых ортодоксов и святош среди мусульман, но было приемлемо для Йуханны ал-Асада, несмотря на сомнительный эффект такой поэзии[556].
Не столь возвышенной была североафриканская история о львах. Йуханна ал-Асад «слышал от многих мужчин и женщин, что когда женщина одна сталкивается [со львом] в удаленном месте, то, если она обнажит свое естество, лев тотчас же испустит