Читать интересную книгу Полное собрание рассказов - Ивлин Во

— АДАМ, ЭТОТ НЕСНОСНЫЙ ЧЕЛОВЕК ТВОЙ ДРУГ? РАДИ БОГА, УВЕДИ ЕГО. ГАБРИЭЛ ВЫЙДЕТ ИЗ СЕБЯ.

— ГЕНРИ, ЭТО ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК. ПРОСТО ТЫ ЕГО НЕ ЗНАЕШЬ. ИДИ ПОГОВОРИ С НИМ.

И к величайшему недовольству Генри, его подводят к Эрнесту и представляют ему. Эрнест сперва как будто не слышит, потом медленно поднимает взгляд и смотрит в глаза Генри, с усилием сосредоточившись.

— КВЕСТ? РОДСТВЕННИК ЖЕНЩИНЫ АДАМА?

Назревает сцена. Актер считает, что она необходима для того, чтобы покончить с меланхолией вечера. Генри исполнен негодования и презрения.

— ИМОГЕНА КВЕСТ МОЯ СЕСТРА, ЕСЛИ ЭТО ИМЕЕШЬ В ВИДУ. КТО ТЫ ТАКОЙ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, И ЧТО ИМЕЕШЬ В ВИДУ, ГОВОРЯ ТАК О НЕЙ?

Габриэл беспомощно суетится в глубине. Ричард Бэзингсток добродушно вмешивается:

— Оставь, Генри, неужели не видишь, что этот отвратительный человек совершенно пьян?

Суитин просит Адама увести Эрнеста. Все приходят в крайнее волнение.

Но Эрнест по-своему успокаивает всех.

— ЗНАЕТЕ, КАЖЕТСЯ, МЕНЯ ВЫРВЕТ.

И беспрепятственно выходит с безупречным достоинством на площадь. Из граммофона начинает звучать песенка «Все любят мою девушку». Затемнение.

ТАНЦЫ ОКСФОРДСКОЙ АССОЦИАЦИИ ЛИБЕРАЛОВ В РАТУШЕ

Билеты продаются у двери по одному шиллингу шесть пенсов.

Наверху стол, уставленный кувшинами лимонада и блюдами кекса с изюмом. В главном зале играет оркестр, молодые либералы танцуют. У двери сидит официантка из «Короны», обмахиваясь носовым платком.

Эрнест с широкой улыбкой обходит зал, предлагая сидящим парам кекс. Кто-то хихикает и берет; кто-то с надменным видом отказывается.

Адам, прислонившись к косяку, наблюдает за ним.

Крупный план: у Адама на лице то же выражение безысходной горечи, что и вечером в такси.

LE VIN TRISTE

Эрнест приглашает официантку из «Короны» на танец. Зрелище некрасивое; все еще высокомерный и пьяный, он сталкивается с несколькими парами, оступается и чуть не падает, но его поддерживает партнерша. Одна из членов совета в вечернем платье просит Адама увести его.

Широкие каменные ступени.

У ратуши стоят несколько машин. Эрнест влезает в первую — старенький «форд» — и заводит мотор. Адам пытается остановить его. К ним бежит полицейский. Скрежет шестерен, и машина трогается.

Полицейский дует в свисток.

На полпути к Сент-Олдейтсу машина врезается в бровку, въезжает на тротуар и разбивает витрину магазина. Жители Сент-Олдейтса стекаются со всех сторон; во всех окнах появляются головы; собираются полицейские. Толпа расступается, давая дорогу носилкам.

Адам поворачивается и бесцельно идет к Карфексу.

Часы на церкви Святой Марии бьют двенадцать.

Снова идет дождь.

Адам в одиночестве.

ПОЛЧАСА СПУСТЯ. СПАЛЬНЯ В ОТЕЛЕ

Полностью одетый Адам лежит ничком на кровати. Переворачивается и садится. Снова видение туземной деревушки; дикаря, доползшего почти до кромки джунглей. Потная от последних усилий спина блестит в лучах вечернего солнца. Он поднимается на ноги и быстрыми, нетвердыми шагами достигает первых кустов; вскоре скрывается из виду.

Адам поднимается у изножья кровати и подходит к туалетному столику; подается вперед и долго смотрит на себя в зеркало.

Подходит к окну и смотрит на дождь.

Наконец достает из кармана голубой флакончик, откупоривает его, нюхает, потом, не раздумывая, выпивает содержимое. Кривится от его горечи и с минуту стоит в неуверенности. Потом, движимый каким-то странным инстинктом, выключает свет и свертывается калачиком под одеялом.

У основания низкого баньяна недвижно лежит дикарь. На плечо ему садится большая муха; две хищные птицы сидят над ним на ветке в ожидании. Тропическое солнце начинает закатываться, и в кратких сумерках животные выходят на отвратительные поиски добычи. Вскоре совершенно темнеет.

Из темноты ярко выступает фотография его величества короля в военно-морском мундире.

БОЖЕ, ХРАНИ КОРОЛЯ!

Кинотеатр быстро пустеет.

Молодой человек из Кембриджа идет выпить кружку пльзеньского у Оденино.

Ада и Гледис проходят между рядами служителей в униформе. Примерно пятнадцатый раз за вечер Гледис говорит:

— По-моему, эта картина дурацкая. Странно, что Имогена не появилась снова.

Снаружи большая толпа, всем нужно ехать в Эрл-Корт. Ада и Гледис мужественно сражаются и занимают места на втором этаже автобуса.

— Чего толкаешься? Смотри, куда прешься.

Приехав домой, они наверняка станут пить перед сном какао — возможно, с хлебом и селедочным маслом. В общем, вечер им принес разочарование. И все же, как говорит Ада, кинокартины нужно принимать и хорошие, и плохие.

На другой неделе они, возможно, будут смотреть что-нибудь смешное.

Ларри Семона или Бестера Китона — кто знает?

Заключение

1

Чай остывал на буфете в номере, Адам Дауэр смотрел в пустоту.

Вчерашние тучи разошлись, и солнце заливало спальню приветливым, но нежеланным светом. Со двора внизу доносился раздражающий скрежет стартера, ведущего борьбу с холодным двигателем. В остальном все было тихо.

Он мыслил: следовательно, существовал.

Из множества тяжких, свалившихся на него несчастий и связанных с ними путаных воспоминаний одно выступало с невероятным упорством. Каждому из его проясняющих осознаний предшествовало новое свидетельство его существования; он вытянул руки и ноги, лежа в одежде под покрывалом, и уставился на потолок с непониманием и отчаянием, а его воспоминания о прошлом вечере — об Эрнесте Вогане с распухшей шеей и застывшим взглядом, о баре в трущобах и азартных лицах двух сводников, о раскрасневшемся, уверенном в своей правоте Генри, о поедающих кекс продавщицах в шелковых блузках, о врезавшемся в витрину «форде» — боролись в его пробудившемся сознании за первенство, пока не разместились в более-менее последовательном хронологическом порядке, но всякий раз в конце оставался синий флакончик и грубо нарушенное ощущение конца. Сейчас флакончик, лишенный смертоносной силы, стоял на туалетном столике, а тем временем на буфете остывал чай.

После того как Адам старательно и несовершенно привел в порядок все хаотичные впечатления, совершенно отчетливо вспомнились последние минуты, перед тем как выключил свет. Он видел бледное, неутешное лицо, глядящее на него из зеркала; ощущал у корня языка горько-соленый вкус яда. А потом, когда этот вкус стал занимать в его сознании все больше места, словно разрушив какой-то барьер, ворвалось еще одно воспоминание, затмив все остальные своей яркостью. Он вспомнил — будто в кошмаре, отчужденно, однако с безупречной ясностью — свое пробуждение в темноте со смертным холодом у сердца, поднялся с кровати и неуверенным шагом подошел к окну. Привалившись к подоконнику, стоял так неизвестно сколько времени, ощущая лицом холодный воздух; мерная монотонность дождя соперничала со стуком крови в голове. Постепенно подступила рвота — он подавил ее крайним усилием воли; она подступила снова; его подавленное алкоголем сознание ослабило сопротивление, и он с полным отказом от намерения и сдерживающего начала выблевал во двор.

На буфете медленно, незаметно остывал чай.

2

Столетия назад, в его незапамятном детстве, Озимандиас запрыгнул на шкаф с игрушками, устав от игры Адама. В эту игру играли только они вдвоем, ее придумал Адам, и велась она только в тех редких случаях, когда он оставался дома один. Прежде всего Озимандиаса приходилось искать по всем комнатам, а найдя в конце концов, нести в детскую и запирать. Адам наблюдал несколько минут, как Озимандиас ходил по комнате, осматривал ее, демонстрируя самым кончиком хвоста неизмеримое презрение к европейской цивилизации. Потом, вооружившись шпагой, ружьем, колотушкой или детскими кубиками, служившими метательным оружием, Адам с садистскими криками гонялся за ним по комнате, прогонял от одного убежища к другому, пока, чуть ли не вне себя от ярости и ужаса, Озимандиас сжимался, словно зверь из джунглей, прижав уши и вздыбив шерсть. Тут Адам немного отдыхал, а потом начиналась основная часть игры. Озимандиаса требовалось успокоить и вновь заслужить его привязанность. Адам садился на пол неподалеку от него и принимался обращаться к нему нежно, ласково. Ложился на живот, приблизив лицо к Озимандиасу настолько, насколько тот позволял, и шептал неумеренные восхваления его красоте и грации; по-матерински утешал, выдумывал какого-то мучителя и осыпал его упреками, заверял Озимандиаса, что мучитель больше не может причинить ему зла — он, Адам, защитит его, позаботится, чтобы этот отвратительный мальчишка больше не приближался к нему. Озимандиас постепенно поднимал уши, глаза его начинали закрываться, и этот восхитительный ритуал неизменно заканчивался необузданными нежностями примирения.