Еще раз поздравляю всех нас.
Дата, подпись.
Каково?
Но микробы бестолковы? возразите вы, ознакомившись с эпохальным письмом.
А откуда вам это известно?
Разве вы владеете искусством беседы с бактериями?
Разве вы знакомы с их историей и географией?
А, может быть, вы слышали их напевы и участвовали в их обрядах?
Нет?
Почему же с такой легкостью вы заявляете о том, что они бестолковы?
Но это само собой разумеется, недоумеваете вы.
Вот оно и выскочило треклятое само собой разумеется. Все у нас само собой, все у нас разумеется.
Да разве с таким мракобесием в сердцах сможем мы оторваться от собственной тени, окончательно разорвать сырой купол неба и встретиться с вечностью?! пусть не с вечностью, пусть с ее отражением хотя бы!
Вы говорите, нам все рассказали до того, как мы родились.
Вы говорите, мы все знали, еще до того как нам рассказали.
Ответ мой вам таков – не нравится? оставайтесь в своем душном клеенчатом кармане. Не нравится? продолжайте оглушительно стучаться в собственный затылок! Не нравится? ступайте вслед за своим кривоногим Дарвиным на дерево и покрывайтесь толстой рыжей щетиной!
Похожая перспектива забавляла еще Чехова, великого писателя, чьи персонажи только при поверхностном прочтении кажутся мелкими чудиками, а при внимательном изучении оказываются теми атлантами, что не дают небу упасть на землю даже, и в особенности, в такие времена, когда, казалось бы, это – единственный и наилучший выход для всех.
***
Прошу простить великодушно, иногда я бываю несдержан.
Но вы должны меня понять.
Осточертели тщетные и тлетворные узоры суеты, честное слово!
Не сомневаюсь, мои рассуждения кажутся бредом сумасшедшего.
А не спешим ли мы с выводами, дамы и господа?
А разве наши современники уже сегодня не округляются и не лысеют?
Что скажете, дамы и господа?
А разве идея спирали, давно вынашиваемая большими учеными и сочинителями, не заимствована из микробьего бытия?
Что скажете, дамы и господа?
Съели?!
То-то!
Вот, только окликом и проймешь вас.
Ох уж эта извечная сладострастная тоска по палке.
***
Только представьте на минуточку.
Глаза закрыты
Томление.
Мы – счастливые люди будущего.
Лениво, не прилагая усилий, парим в теплом желе безвременья
Медленно играем с крахмальными капельками света, свиваем и расплетаем свои орбиты, процеживаем собственную наготу сквозь сито тишины, ласкаем мысленно единственное оставшееся в употреблении слово.
Алоа.
Что это за «алоа» мы уже не знаем, да и надобности в том никакой нет…
Нечто подобное – приветствие в Гонолулу. Но там говорят «алоха». А это – «алоа». Совсем другое дело.
Всякая буква имеет колоссальное значение.
Но, речь не об этом.
Зачем оставил слово? спросите вы.
Вот вы сейчас меня не видите, а я улыбаюсь с хитрецой.
Передернул, а вы и не заметили.
Зачем оставил слово?
Оставил, да и все тут.
Оставил, но одно лишь. Единственное.
Ибо нахожу это справедливым.
Хотя бы одно слово, пусть и не самое важное, но памятное по телефонному прошлому должно остаться. Если хотите – для воспетой Шекспиром связи времен.
Томная тишина
Мерцающая бесконечность.
Лад. Все изумительно хорошо
Одна досада – нет в том желе места ни ароматной куриной шейке, ни, ароматному же куриному крылышку.
Здесь – пауза и… еще остающийся в репертуаре живительный хохот!
Каково?!
Что скажете?!
Интересно, чем занимаются шулера на старости лет, когда их сделавшиеся бамбуковыми пальцы карт удержать уже не могут? Наверное, путешествуют. Что им еще остается?
Но какую шутку я с вами сыграл?!
А какой парадокс в финале?!
***
Шутка, конечно.
Какое там единственное слово, при нашей неистребимой и всепоглощающей страсти к разговорам?
Дом полыхает, захлебывается дымом, хозяева уже черны, уже головешки почти что, а все говорят, говорят. И не то, чтобы важное что-то перед кончиной выразить пытаются, нет. Остановиться не могут. Разучились.
Может быть, допускаю, шутка моя, как и вся цепочка умозаключений немного тяжеловата. Но такова уж философия.
Философия, а в особенности смелая философия, видите ли, не терпит легкомыслия.
Я – философ, в известной степени. И кому-нибудь отчет о моем беспримерном путешествии может показаться философским трактатом, ни больше, ни меньше.
Ну и что же? Хочется вам трактата? пусть будет трактат.
В конце концов, все мы видим только то, что хотим видеть. А если картинка немножечко другая, мы тотчас книжечку захлопываем, шторки задергиваем, двери запираем и отправляемся на кухню.
Кухня всегда желанна, даже если в холодильнике мышь удавилась.
Интересно, кому взбрела в голову эта история с мышью?
Понятно же, что при всей высокой организации, а это совершенно очевидно, мышь все равно не придет к мысли о самоубийстве… Скорее так – именно благодаря своей высокой организации мышь не придет к мысли о самоубийстве.
Одним словом, можно открыть глаза.
***
Вы сидите на желанной кухне, прямо на шероховатом полу.
В руках у вас та самая ароматная куриная шейка, что не съедается разом, и нужно потрудиться пальцами и языком, чтобы добыть ее нежное мясо. И самих вас переполняет нежность от того, что проделываете вы все это не спеша, потому что не голодны по большому счету. А шейку куриную обгладываете вы только потому, что вот именно этой самой куриной шейки вам вдруг захотелось смертельно.
И мысли ваши гуляют как рубахи на ветру или синие птицы.
И завести ваши мысли могут вас куда угодно, хоть на Мадагаскар, хоть в Абиссинию, хоть… в Гиперборею.
***
Можно и окно разбить, если уж очень захочется.
***
Впрочем, последнее, придуманное мной действие не характерно для беспричинного человека. Беспричинный человек скорее выглянет в окно. В крайнем случае, выпрыгнет.
А там…
Голуби, голуби, голуби, птицы бестолковые, но чрезвычайно забавные своим высшим предназначением и походкой.
И наблюдать за ними можно бесконечно.
Можно даже язык им показать.
Разве не счастье?
***
Нет, не удержусь.
Инвенция Баха.
Иоганна Себастьяна.
Пусть у меня дурной вкус. Но мне этого очень и очень хочется.
***
А голубей стало меньше, чем прежде.
Над этим следует подумать хорошенько.
***
Чего только не намешано в нас?
***
Мой отец простил и покинул нас с матерью, когда мне было шесть лет.
Предполагаю, что ему было трудно сделать это, потому что он отчаянно рыдал, когда уходил.
Уверен, что ему было бесконечно трудно сделать это, потому что на помощь он призвал своего отца, которого в тот памятный вечер я осознанно увидел первый раз в жизни.
Младенчество, частично проведенное в скольжении по его животу – не в счет.
Уже тогда весьма пожилой отец отца показался мне похожим на белого кита, каким его изображали в книжке про Моби Дика тех времен, когда животные в иллюстрациях еще напоминали животных.
Пока мать в комнате, как могла, утешала отца, отец отца сидел со мной на кухне, и терпеливо слушал мой рассказ о Гиперборее.
Я уже знал кое-что о Гиперборее, то есть был чрезвычайно смышленым малышом: некоторые взрослые даже подозревали, что я награжден высокой болезнью, в простонародье – скудоумием.
Когда отец отца понял, что стенания за стеной, равно как и мой рассказ стали приобретать черты бесконечности, он стремительно вырос над столом, умывальником, полками и полотенцами, беспощадно вернув мне и мой возраст и высокую болезнь; удивительным образом не разрушив ничего, ввалился в комнату родителей; взял своего сына (моего отца, как вы справедливо догадались) на руки и вынес, как раненого, с поля боя в дохнувшую сыростью и темнотой неизвестность.
В то мгновение до меня со всей очевидностью дошло, зачем я упорно на протяжении трех лет, преодолевая оклики и затрещины, расписывал дверь в прихожей обычным мягким и химическим карандашами, чернилами, зубной пастой, пластилином, краской Кастеллани и зеленкой – я готовил для своего отца врата новой жизни.
Насколько помню, плач отца оставался в комнате еще минут двадцать после его исчезновения.