— Барин, барин! Утопи их! Уу-ааа! Утопи мальцисек! А не то они веточку мою заберут!
«Ишь ты, злобный какой», — подумал про себя композитор. Вслух же хотел крикнуть мальчишкам: «Ужо я вас!» Но вдруг услышал далекий, тягучий удар колокола.
«Эге! — прикрыл глаза Мусоргский. — Праздник сегодня, что ли? Что-то не ко времени звонят… А может, утоп кто? Вот и звонят, думают, тело всплывет…»
Колокол ударил еще и еще. И вслед за его мощным голосом поплыла какая-то, пока никому не известная музыка. Она плыла, смешиваясь с причитаниями юродивого, и от этого становилась причудливой, необычной. И еще почудилось композитору, будто поют грозную, но и забавную народную песню два грубоватых монаха — рыжий да лысый. А за песней несется глуховатый гомон толпы: «Смерть царю Борису! Детоубийце смерть!»
Но тут же музыка становится тише, и мир пустеет. Слышатся лишь дальние удары набатного колокола. А где-то на севере вспыхивает в полнеба зарево пожара. И еще показалось закрывшему глаза композитору: будто присел на огромный валун кто-то похожий на сегодняшнего юродивого. Немытый, нечесаный. И запричитал. Кругом тишь зловещая, плывет над землей чад, кто-то кричит по-польски, а затем визжит по-поросячьи. А юродивый сидит себе, причитает:
Лейтесь, лейтесь слезы горькие,Плачь, плачь, душа православная.Скоро враг придет и настанет тьма,Темень темная, непроглядная…
Мусоргский открыл глаза.
— Так утопишь, барин? Мальцисек утопишь?
Все так же слюняво плакался и дергал Модеста Петровича за рукав цветастого халата юродивый.
Но теперь он был совсем не страшен. Опять стал несчастным и жалким… И мальчишки, почувствовав эту жалость юродивого и увидев, что барину не до него, погнали несчастного к пруду. Они бежали и улюлюкали! И бедный юродивый свалился-таки в воду. Но тут же и вынырнул. В волосах его запутались какие-то водоросли. И стал юродивый похож уже не на самого себя, а на какого-то водяного.
— Я вот вас на конюшню! — крикнул композитор и кинулся в дом. Сначала он хотел прямо на нотной бумаге обозначить длину звучания и высоту колокольного звона. Хотел распределить по тактам и нотным строчкам вой толпы, храп лошадей, ругань поляков, что пришли на Русь во времена Годунова. Но потом и бумагу, и карандашик смахнул на пол, откинул крышку фортепиано и взял одновременно двумя руками страшный и гневный аккорд. Тяжко зарокотали под пальцами левой руки басы бояр. Тенорком запричитали под правой рукой бабы с ребятишками…
Опера «Борис Годунов», невиданная, не похожая ни на какую другую в мире оперу, началась…
Модест Петрович Мусоргский1839 год, 9 марта. Модест родился в селе Карево, Псковской губернии, в семье помещика. Мать была первой учительницей музыки своего одаренного сына. Но, по семейной традиции, Модест должен был стать офицером.
1849 год. Мусоргский едет в Петербург, занимается музыкой у известного педагога Герке. По окончании школы гвардейских подпрапорщиков Мусоргского зачисляют в Преображенский полк.
1858 год. Мусоргский выходит в отставку, служит мелким чиновником. Много радости Модест находит в творческом общении с композиторами «Могучей кучки» — Балакиревым, Кюи, Бородиным, Римским-Корсаковым, с критиком В. В. Стасовым.
1860-е годы. Мусоргский пишет свою первую оперу «Саламбо». В камерно-вокальном жанре возникла серия «народных картинок» (определение автора), в которых зазвучала тема протеста против бесправия и нищеты крестьянства. Это «Калистрат», «Колыбельная Еремушке» на слова Некрасова.
1867 год. Композитор пишет симфоническую картину «Иванова ночь на Лысой горе» на сюжет народных преданий.
1868 год. Начинает писать бытовую оперу «Женитьба».
1868-72 годы. Время создания музыкальной драмы «Борис Годунов» по трагедии Пушкина. Начинает работу над оперой «Хованщина». Его привлекли события конца XVII века — время борьбы боярской Руси против преобразований Петра I.
1874 год. Мусоргский сочиняет «Сорочинскую ярмарку» по Гоголю. Это веселая, комическая опера. Под впечатлением выставки рисунков талантливого художника и архитектора Гартмана Модест Петрович пишет цикл фортепианных пьес «Картинки с выставки». А затем вокальный цикл «Детская».
Состоялась премьера оперы «Борис Годунов». Успех был огромен. Модест Петрович сочиняет цикл романсов «Без солнца», «Песни и пляски смерти».
1881 год. Друзья определяют Мусоргского в госпиталь, но там уже ничем помочь не могли… В эти последние дни художник Илья Репин пишет знаменитый портрет Модеста Петровича.
Песня гусляра. Николай Андреевич Римский-Корсаков
Николай Андреевич ехал из Петербурга в Москву. В Москве, в частной опере Саввы Ивановича Мамонтова, поставили его оперу «Садко». И хоть до этого прошли с успехом на сцене оперы «Снегурочка», «Майская ночь», «Ночь перед Рождеством», композитор все равно волновался: ведь в Петербурге ставить оперу не решились. А может, просто не захотели. Слишком вольнолюбивым был ее дух! А это не всем нравилось. Да и расходы предстояли нешуточные. Потому-то и сказал император директору своего же, императорского Мариинского театра: «Подыщи-ка мне, братец, оперу повеселей. Да и подешевле…»
А в это время в Москве, на Большой Дмитровке, у здания Частной Русской оперы толпился народ. Студенты в темно-зеленых шинелях, приказчики, молоденькие барыни в сопровождении рослых лакеев, поеживаясь от мороза, читали афишу, наклеенную на огромную каменную тумбу:
«Вторник, 30 декабря 1897 года.
Перемена!
Вместо оперы „Орфей“ будет представлена опера-былина „Садко“. Сочинение Римского-Корсакова».
Опера прошла всего два раза, а интерес к ней — ох как велик!
— К сегодняшнему спектаклю ждут автора из Петербурга, — говорил один высокий, с бородкой, студент другому, кругленькому и безусому. — Да вот успеет ли? Дирекция беспокоится. Не отменили бы и этого спектакля.
А в самом театре, за кулисами, близ наглухо затянутой занавесом сцены тоже суета. Зная, как строг бывает к исполнению своих опер композитор, мечется как угорелый Савва Мамонтов. Он снует вдоль поврежденных кем-то декораций, изображающих берег озера и кричит:
— Да где же, черт побери, этот маляр Врубель! Скажите ему, чтоб шел немедля сюда, накладывал новый холст, закрашивал дырку в камышах! Да пусть художника Коровина с собой прихватит! Одному ему камыш не закрасить!
— Савва Иванович! — подкатывается к директору колобком человек в коротеньком фраке. — Шестеро хористов заболели! Инфлюэнца! А новые — партию хора из второго акта наизусть не знают-с! Что делать? Провал! Провал! Николай Андреевич изничтожит!
Добродушный Савва Иванович на миг приостанавливается, щурится, трет круглую седоватую бородку.
— А вы вот что… — озабоченность вдруг спадает с его лица. — А вы столы пиршественные из второго акта к хористам вплотную придвиньте. И на столах перед каждым ноты разверните!
— Помилуйте, Савва Иванович! Получится, словно меню в ресторации!
— Какая там ресторация! — машет рукой уже хохочущий Савва. — Береста! Берестой новгородской — вот чем эти ноты у нас будут!
Здесь к директору Частной оперы торжественным шагом приближается служитель, по случаю постановки оперы одетый в костюм новгородского боярина. Служитель издалека возвещает:
— Господин Римский-Корсаков прибыли-с!
— Ах ты, боже мой! — Савва Иванович враз бледнеет, срывается с места, торопится встречать дорогого гостя…
Через несколько минут все в здании оперы успокаивается, плавно в стороны расходится занавес — и гремит, и буйствует уже на сцене честной пир. Простодушные, а по временам и хвастливые богатыри вместе с купцами осушают гигантские кубки и чаши, совершают подвиг винопития. Об остальных подвигах они, кажется, начисто позабыли…
Кабы была у меня золота казна,Кабы была дружинушка хоробрая —Не сидел бы я сиднем в Новегороде,Не пировал бы день и ночь,не бражничал…
Они поют, и мощная, переливающаяся из оркестра в хор, как море-океан, музыка захватывает всех. И никто даже не замечает, что один из богатырей вышел на сцену в черных остроносых туфлях. А другой — в синих модных брюках со штрипками. Никто не замечает, что над Ильмень-озером в камышах белеет вклеенный, но так и не закрашенный рассеянным Врубелем кусок холста.