побелел. — Спятила?» — «Догони, — говорю. — Поймай». Он за мной, я от него. Поймал, дышит, уговаривает. «Сейчас, — говорю, — милый, сейчас, дорогой», — а сама отступаю, крадусь. Собралась с силами, дверь ногой шибанула да и выволокла его на всеобщее обозрение. Вот номер был. Мне что, я одета. Первыми музыканты сбились — смех разобрал, и давай, кто в лес, кто по дрова. Потом те, что танцевали, и те, что спьяну все еще за столом пухли. А он стоит, жмется, галстуком срам прикрывает.
— И он тебя не пришиб?
— Где ему. Слизняк. Я своим, уличным, пошептала. Подловили, предупредили. Затих, как нет его. Потом и я умотала.
— А дальше?
— Дальше я поумнела.
— И стала?..
— Актрисой.
— Брось.
— Народной... Про наводчиц слыхал?
— Откуда?
— Малограмотный. Мой театр — улица, город, село. Пароходы, театры и поезда. Девушка я соблазнительная, дурней с кошельками навалом, а Драндулет на атасе, блюдет мою честь... Дошло?
— Вроде... Но ты говорила — техникум?
— И что? Кому мешает образование?
— А это... как его... трудовой стаж?
— Обойдусь.
— Посадят.
— Если плохая актриса — запросто.
— А ты хорошая?
— Я же тебе говорю — народная.
— За тунеядство прижмут.
— Не-а. Я и тут чиста. Имею полное право.
— Не понял.
— Фонарева помнишь? Ну, Бундеева?
— Саню? Мы ж друзья. Переписываемся. Я кучу его стихов знаю.
— Вот-вот, стихи. Вспомнила про него, списались, потом сама к нему в Ленинград ездила. Ну, и договорились.
— Слушай, не заставляй клещами из тебя тянуть. Выкладывай.
— Не ловишь?
— Где мне.
— О подарке договорились. Стихи — в подарок.
— Его же заклинило? Он же идиотические пишет?
— Перестроился ради такого случая. Упросила — в порядке тренажа, сказал. Обыкновенные, которые печатают сейчас, ну, возвышенные и все прочее... Только молчок. Вань, никому, ладно?
— И мне, хорек, ни полслова. Ну, Бундеев.
— Кремень мужик.
— И что же — вышло?
— Шик-блеск. Как по маслу. Через пару месяцев прислал. Надыбала сопроводиловку — и в издательство. И вышла — под моей фамилией. Примерно месяцев через семь.
— Неглупо.
— Так-то, мой милый.
Между тем стемнело — за разговором они и не приметили как. Под перестук колес, отбивавший игривый вальсок, проплывала теперь за окном томная душная ночь. В чернильной мгле мелькали по-ночному освещенные полустанки, центры милой провинции... Вот так Спиридоша, думал Ржагин, удивил. Ни намека, ни шороха, ни звука... И Надька хороша... Странная парочка, между нами говоря. Интересно, как этот убийца, Жека, Драндулет этот... как он относится к ее рисковому промыслу? Лично сам — как? Ведь все при ней, влюбиться в такую угрюмцу-уроду ничего же не стоит. Неужто совсем не ревнует? Хотя бы как-нибудь тихо, в тряпочку?
И вслух спросил:
— А Драндулет? Не ревнует?
— Когда работаем?
— И до. И после.
— Он трехнутый. Монах. Скопец.
— Еще не легче.
— Что ты, иначе я бы не смогла. Осуждаешь?
— Кого?
— Меня, конечно. За новые фокусы?
— Боже упаси.
— Вижу. Кривишься... Да, гадко. Мерзкие, липкие, похотливые. Хари. О, я знаю, сколько дряни в мужиках... А ну их к бесу в рай!Давай-ка лучше, Ванечка, постелим и баиньки, а?
— Ложись. Я пойду к себе.
— Не дури.
— А Жека?
— Он исчез до утра.
— Вещички там мои, — неуверенно увиливал Ржагин.
— Стели, я пойду умоюсь.
Откопала казенное полотенце и вышла.
Иван, приготовив две постели, прогулялся в свой вагон.
Спали тут страшно. Как попало, внавалку. Сон застиг и одолел — фигуры сидячие, скрюченные, полулежащие. Валетом, по двое, по трое. Головы у сидящих мякло свешены наниз. Храп, посвист, сап. Выпавшие из-под заколки волосы какой-то тучной женщины свисали прямо в проход, и их безжалостно обтрепывали обшлагами брюк одинокие бродяги пассажиры.
Слава богу, старичок в его отсеке, изнывая, пережидал ночь. Предупредил — и скорей обратно.
По пути умылся.
Надежда, укрытая простыней, лежала и курила. Приспустив окно, Иван запер купе на ключ, разделся и, тоже закурив, лег.
— Можно к тебе?
— Валяй.
Она сбросила простыню и поднырнула к Ивану. Голенькая. Устроившись поудобнее у него на плече, сказала:
— Только не приставай, ладно?
— Хорошенькое дело.
— Терпеть не могу, когда меня тискают.
— Ты уже говорила.
— Вообще-то... могу и переспать с тобой, если хочешь.
— По доброте душевной?
— Не совсем. В детстве я была в тебя влюблена. У памяти хороший вкус, как говорят французы... Детский дом... Случайная встреча... Есть повод отпраздновать.
— Странная арифметика.
— Женская, Ваня, женская... Или... но я другому отдана и буду век ему верна?
— Умница. Именно.
Помолчали.
— Но по-настоящему я сплю с мужчинами очень редко.
— Надеюсь, не чаще, чем я с женщинами.
Взбулькнув смешком, она ткнулась губами ему в руку.
— Ты выдержишь, если я буду спать рядом? Или смыться?
— Попробую.
Они погасили сигареты.
— Тебе удобно?
Он хмыкнул.
— Хорошо, правда?.. Вот бы всегда так... Нет, ты гений.
— Муж и жена, которые обрыдли друг другу.
Она чмокнула Ивана в щеку:
— Дурачок.
И счастливо стихла у него на груди...
— Товарищи! Прошу приготовить билеты!
Вкрался испуг. Крик взре́зал редеющие завесы сна. Иван засуетился, одеваясь в спешке.
Пусто в купе, прибрано. Один. На столике рюмка водки, бутерброд с икрой на подтаявшем масле, холодный кофе.
Под рюмкой записка:
«Хохотало!
Спасибо, дорогой, век не забуду.
Нас не ищи, сгинули. Купе до часу твое, потом уматывай. Заплачено. Удачных тебе скитаний.
Надя.
А может, мы с тобой все-таки дундуки?
Целую, пока».
Иван хлопнул водочки за ее здоровье. Зажевал, давясь. Жадно кофе в себя опрокинул.
Повеселел, расхрабрился,