Не убей меня, мир,
Не убей.
Ну, прошу тебя,
Не убей.
Что я, враг тебе?
Пожалей.
Я беспомощный
И — ничей.
И безвреден и мал.
Ни очей
Не поднять. Ни молитв.
Ни речей.
Не успеть.
Не понять.
Не допеть.
И такого — на смерть?..
Дуралей.
Напои, накорми,
Обогрей.
Пригодился бы, может,
Бухтей.
Не убей меня, мир,
Не убей.
Ну, прошу тебя,
Не убей.
Не скотинься ты,
Пожалей.
Столько страхов, беды,
Палачей.
А я маленький
И ничей.
Я не враг тебе,
Не злодей.
Я — беспомощный.
Пожалей...
Мне бы хлебушка
Посочней,
Знать бы завтра свое
Поточней,
А не диких злобных
Очей,
Людоедских твоих
Печей,
Нескончаемых
Трепачей.
Не убей меня, мир,
Не убей.
Не убей меня, мир,
Не убей.
Ну, пожалуйста,
Не убей...
Утро, как водится, было серое, прощальное.
ОБОЗНАТУШКИ-ПЕРЕПРЯТУШКИ
1
День надломился и потускнел. В теплом воздухе зависла серая капельная хмарь.
Только что отшелестел скромный летний дождь, наскоро промыв нечистое городское небо, по слабости так и не прибив живучую въедливую пыль. Привокзальные деревья приосанились и задышали торопливо и полно.
Иван улыбался, шагая в толпе по омытой платформе: прекрасно — можно сказать, уезжаем в дождь. Недавно объявили посадку, и пассажиры, нахохлившись, тянулись к вагонам. В подмокших спецовках потные носильщики, зычно выкрикивая, энергично вспарывали толпу, толкая перед собой перегруженные тележки.
Иван шел спокойно, с ленивой грацией — худой, высокий, долгоногий, длинный козырек кепки спущен на глаза — приметчиво оглядывая пассажиров, считая номера вагонов.
Проводница, женщина без возраста, с усталыми поникшими руками, с лицом, уныло приплюснутым (как ее однобокое купе), равнодушно проверяла билеты и, пусто выслушивая («Это Москва — Хабаровск? Четырнадцатый вагон?», «Мы сюда попали? Четырнадцатый? Москва — Хабаровск?»), молча пропускала своих в вагон, а заплутавших жестами, тяжко, словно всякое движение ей трудно, больно или невмочь, отправляла вперед или назад по ходу поезда.
Покуривая, Ржагин ждал наплыва.
Проводницу наконец обступили и сжали, и он пристроился в очередь.
Как и рассчитывал, она машинально отметила: «Один до Буя», и он протиснулся, влез и дальше действовал уже нахрапом. В одном из отсеков колготилась семья, как часто теперь, безмужняя — дедушка, бабушка, мама, сынок — и Ржагин, переключив себя на «шутливо и весело» («Авось сойду под шумок за ихнего члена»), помог им расставить вещи и обустроиться. Ворчал на новеньких, не пускал: «Занято! Не видите, дети малые?», выяснил, что они до Свердловска («А дальше нам пока и не надо»), представился, втерся — на абсолютном доверии и открытости — и, когда поинтересовался, можно ли забросить рюкзак на третью полку, они, спеша отдариться, готовы были уступить ему даже свою законную нижнюю.
Вагон шатнуло, и в мелко истрескавшемся оконном стекле беззвучно поплыл, отставая, убывающий промозглый день, прощальные печальные фигуры, неприглядные привокзальные строения. Все размытое, блеклое.
Духота. Тесно, пот, шум. Пахло прелой резиной, материнским молоком и тем неназываемо едким, чем пахнет обыкновенно неустроенность, голь.
Ржагин, предупредив, отправился перекурить удачное начало — перешагивая через узлы, чемоданы, нахально вытянутые ноги, вежливо, но настойчиво беспокоя пассажиров, запрудивших проход.
Здесь, в наспех прибранном тамбуре, место в тихом дальнем углу оказалось занятым — там стояли, развязно надломившись, устрашающего, гангстерского вида парень и разбитная девица: сплетничали-кокетничали.
Иван едва прижег сигарету, как вагон дернуло на повороте, самого его приплюснуло к дверной решетке, а сигарету обидно смяло и скрючило.
— Хохотало?.. Ты?
Голос девушки. Обернулся.
— Не узнаешь?
Неся улыбку впереди себя, она приближалась, выставив на стороны руки, чтобы не удариться, если снова качнет. Парень, прищурив подслеповатый левый глаз, наблюдая, смекал.
— Ну, же, Ванек?.. Вот гад плешивый. Этт-то, я понимаю, встреча. Дай, сукин сын, расцелую. Можно?
— Оссподи, — натянуто выдавил Ржагин. — Чего-чего, а этого...
Она взвизгнула и с размаху вспрыгнула ему на грудь, руками обвив шею, ножки, как гимнастка, ловко и плотно сплетя у него за спиной.
— Хохотало ты мое, — ликовала, обнимая, целуя. — Ванек, Ванечка, миленький, как я рада.
Осеклась вдруг, остыла. Уперлась гневными кулачками ему в грудь.
— Пусти, грубиян. Чурбан. Пенек беспамятный. Пусти, говорю.
Ржагин послушно ослабил руки, и она, как монетка из кармана, выпала, звякнув каблучками о металлический пол.
— Не узнал, подлец... Эх, рыло ты непромытое. Фокус я. Надька.
— Кто-о-о?
— Ну, присмотрись. Присмотрись, обалдуй сиреневый... Ну? Разуй глаза.
— Надька, говоришь?
— Эх, ты. Это у меня глаз-ватерпас. Сколько лет прошло? Четырнадцать? Тебе сейчас очко?
— По паспорту двадцать.
— Все правильно... Вот такусенькими расстались, а я помню.
— Погодите, девушка. Давайте все-таки разберемся. Спешить нам некуда. Надька? Надька Фокус? Но простите... у Надьки под левой коленкой... родимое пятно.
— Ой, ну, чекист. Куда ж оно денется, интересно. — Она вывернула ножку и прогнулась. — Спасибо, в юбке.
Иван переменился в лице.
— Надюха! — взревел. — Ты?
Бросился на нее — обнял, приподнял, закружил.
— Надька! Не может быть!... Этт-то, я понимаю, встреча.
— Тихо, уймись, еще об стоп-кран шарахнешь... Слышь? Брось, говорю, задушишь... Ну, ты все такой же остолоп. Ну, Хохота‑ло! Брось! Терпеть не могу, когда меня тискают... Мужских лап на себе не выношу... Ставь, Ванечка. Ты меня, пожалуйста, поставь.
— Надюха! Живая!.. Что ты, как ты? Куда едешь? Где твоя крыша? Надька! Фокус! Надо же... Рассказывай скорее. Ты из этого вагона?
— Созрел.
— На-дю-ха!
— Слушай. Что ты развопился? Познакомься лучше, — наманикюренным пальчиком она повелительно