выдернула гангстера из угла. — Жека. Или Драндулет. А это Хохотало — мой, наш, детдомовский.
— Иван.
Они обменялись небрежным рукопожатием.
— Пижон, — сказала Надя. — Трясешься в этой душегубке? А мы в соседнем. Как слуги, прозябаем. Двухместное купе. Скукота. Но поболтать с другом детства там все-таки удобнее.
— В какие степи? — Иван подпал под ее обаяние и, как обыкновенно в таких случаях, какое-то время говорил на ее языке.
— Понятия не имею... Ночь прокантуемся, там. посмотрим. А ты?
— Странствую. Свободу ищу.
— Не дохлый еще. Ну что — почапали к нам?
Ржагин мгновение колебался — вещи, рюкзак, не пронзить ли еще дважды свой стыдобу-вагон, не предупредить ли милых соседей об отлучке?
— А, ладно. Айда. Веди, подруга наших дней суровых.
— Ты, я вижу, все такой же болтун.
— Нет, Надежда. Нынешний проказник хуже прошлогоднего.
В двухместном купе пахло прачечной, было прохладно, чисто и значительно тише. Хотелось прилечь и негромко разговаривать. Пока Ржагин вживался в новый этот, округлый стерильный уют, Надежда, по-хозяйски забравшись с ногами на лавку и влюбленно разглядывая его, млела, купаясь в воспоминаниях. Жека, ничего не объяснив, протопал мимо. Иван щупал все подряд, ворковал, восхищался, но и примечал, что с ней, — он видел, чувствовал, что сейчас она не здесь, далеко, в их мреющем прошлом, которое без остатка занял детский дом и те, наполненные бедой, сумасшедше-веселые дни, проведенные вместе.
Предупредительно постучавшись, вошел вышколенный официант. Поднос, укрытый бахромчатой бежевой салфеткой, на руке его не боялся ни кренов, ни качки — как прибитый. Следом за ним замаячил в дверях Драндулет.
— Добрый день, молодые люди. Прошу, — сказал официант, поставив поднос. — Приятного аппетита, — и, откланиваясь, пятясь, безошибочно вышагнул в дверной проем.
— Оп-па! — Надежда, как факир, сдернула салфетку. — А? То-то, знай наших. Падай, Ванек. Отпразднуем нашу встречу.
— Да, — скуксился Ржагин. — Бедновато.
На подносе высилась бутылка экспортной водки. В вазочках, щедро, горкой, черная и красная икра. Свежие помидоры, огурцы, брикет масла в блюдце. Пышущая жаром молодая картошка в сметане. Рюмки, вилки, ножи.
Жека, войдя и задвинув дверь, присел в отдалении. Надежда красиво все расставила на столе. Наполнив рюмки, Ржагин сказал:
— Так, огольцы. За что вмажем?
И уставился на Драндулета, провоцируя, проверяя, не нем ли, есть ли у него хоть какой-нибудь голос.
— Не лезь, — сказала Надежда, защищая попутчика. — Он разговаривает только в суде. Да и там бы промолчал, если бы за молчание срезали сроки.
— Понятно. Тогда за встречу.
— Ага. Со свиданьицем.
Надежда чуть пригубила. Жека опрокинул махом; не приподнимаясь, жикнув по сиденью, подъехал к столу, начерпал красной икры, перевалил на хлеб с маслом и в два прикуса уничтожил.
— Сегодня не работаем, — новым голосом, деловито и сухо, сказала Надежда, обращаясь к нему. — Поищи себе люлю. Киров в час дня? Вот и прикинь.
Кивнув, Драндулет послушно, безропотно вышел, тщательно задвинув за собой дверь.
Заметив удивление и интерес на лице Ржагина, Надежда сказала:
— Не напрягайся. Лопнешь. Лучше расскажи о себе.
— Еще по одной?
— Капни.
Они выпили. Ржагин, жуя, рассказывал. Вкратце — все эти годы, выделяя то, что ему казалось выгодным ей рассказать.
— Хило. Но ничего, остальное дорисую сама.
— Теперь твоя очередь. Я погибаю от любопытства.
— Плесни.
Они закурили.
— Ты же знаешь, мы на судьбу не в обиде... Как до четырнадцати шлялась — уволь. Несерьезно. Школа, двойки, чумовые приемные родители, колония для малолеток. Потом взялась за ум. Нашлись добрые люди, подсказали. К родителям не вернулась, вежливенько расплевалась, и им не очень обидно, и мне — удобно. Решила — все, одна я, сама себе все чудненько устрою. Если чего-то сто́ю, не пропаду, выбьюсь. И подалась по той дороге, которую нарисовала. Разозлилась, и — восемь классов, отдай, не греши. Ткнулась в техникум, прошла. И почапала по общественной линии. Наездилась, накаталась. Речи толкала. Повидала, кто как живет. И вдруг сникла. Поняла — не мое. Да и вкалывать — бррр, даже там, где работка не бей лежачего. Еще раз присмотрелась к себе, взвесила. Мне в колонии одна говорила, ну, девка, у тебя глаз насквозь. Клад, не будешь дурой, капитальчик себе собьешь. Я тогда не поняла. Про капитал. После дошло. Втюрилась, глупая, а он — вожак, высоко летать намастырился. И жена ему полагается другая, не такая нравная, без прошлого чтоб, ну, покорная, такая, в общем, дохлая мышь. От гусь! Ты ж понимаешь — чтоб меня обштопали и вышвырнули, как пустую пачку от сигарет. Не на ту напал, фрайер. Прикинулась рохлей, такой знаешь, жертвенницей — любовь до гроба, хоть он и подлец. А он и невесту себе подыскал, рыбку золотую, чтоб не стыдно с ней за границу учапать. Что ты, дипломат. И тут попали вместе на какое-то совещание. Он к тому времени мышку свою за собой таскал. Представлял, показывал, чтоб начальство привыкло. Ну, отбарабанили, и вот банкет. Вся местная власть при галстуках и женах. Подвыпили, поласкали друг дружку тостами, наелись. Танцы. Я своему глазками — морг, морг. Вижу, клюнул. Невесте быстренько что-то наврал, подползает. Обнялись, танцуем, а я бедрышком коснусь невзначай, что-нибудь жаркое, смелое пошепчу. Чую, на взводе. И не так осторожен. Про мышку и думать забыл. Я дальше: «Проститься с тобой хочу. Навсегда, — строю глазки. — Люблю тебя. Еще сильнее, чем раньше, и буду любить всю жизнь. Уходи, будь счастлив с ней, бог тебе судья. Проститься хочу. Запомнить тебя. Всего. В последний раз. Любимый». Озирается, гад. «Где?» — «Я знаю местечко. Пойдем». И повела его в боковуху, у меня ключ был, достала. Там диван, и еще одна дверь, прямо на сцену. Радуется, прохвост. На диван поглядывает. За стеной оркестр наяривает, бодрит. Дверь, через которую вошли, я закрыла, вторую подергала, вроде проверили, и потихоньку ключиком чик, «Умница, — лопочет, — как ты все славно придумала». И лезет чмокаться. «Милый, у нас мало времени, — говорю. — Ляжем». — «Ляжем», — говорит и трясущимися руками штаны сдирает. А меня тут в смех. Ну, не могу, разбирает. «Ты что? —