А когда судно подходило к этому берегу, к Яффе, Ивану не было понятно ничего. Обычный порт и обычный город.
Конечно, он читал об этой земле много. Может, слишком много – перечитался.
Сошли с судна, взяли экскурсию, сели в автобус и поехали смотреть Землю Обетованную. Что он при этом видит, Иван понимал не очень.
В Яффе ему больше всего понравился двор какой-то маленькой художественной галереи. В этом дворике было выставлено большое металлическое яйцо. Оно висело на длинных цепях, а в нем росло дерево. Дерево, растущее не из земли, смотрелось необычно. Но, вообще говоря, чтобы поглазеть на такую композицию – она символизировала происхождение жизни, – не обязательно было плыть так далеко. Во дворе Музея современного искусства на Петровке Иван, кажется, видел что-то подобное.
Тель-Авив не произвел на него вообще никакого впечатления: город как город, дома есть большие, есть поменьше, но все сравнительно новые, и жизнь кипит на улицах, как в любом современном городе.
В Хайфе понравился бахайский храм, и даже не сам храм, а его огромный сад со спускающимися с горы вниз террасами. В жарком августовском воздухе яркая зелень этих террас была неожиданной, и казалось, что они сверкают в солнечных лучах.
Экскурсовода Иван слушал вполуха и про бахайскую веру понял только, что в ней содержится понемножку от каждой религии – что-то вроде эсперанто, непонятный цветок, меньше века назад высаженный на эту насыщенную историей почву и неожиданно на ней прижившийся.
Бахайский храм, конечно, нельзя было бы увидеть в Москве, как композицию с деревом, но все-таки Ивана не оставляло ощущение, что Земли Обетованной – той, которая описана в тысячах книг, – он не чувствует и словно бы даже не видит, а видит только какие-то… не главные ее явления.
Он не понимал, почему вдруг охватила его такая странная слепота, глухота, такая бесчувственность ко всему, что является глубокой, подспудной и самой важной частью жизни.
Да нет, понимал, конечно… Просто не позволял себе отдаться этому пониманию.
Новость, которую за неделю до отъезда сообщила ему мама, засела у него в голове как гвоздь. И радость от этой новости Иван чувствовал примерно такую же, как если бы у него в голове сидел гвоздь и он время от времени дотрагивался бы до торчащей наружу шляпки.
– Я отправлю ему письмо курьерской почтой, – сказала мама в тот вечер, когда Иван сидел у нее на Краснопрудной, ошеломленный ее рассказом. – И он его на следующий день получит. А может, даже в тот же самый день.
– Куда ты собираешься письмо отправлять? – мрачно поинтересовался Иван. – Он, может, давно в Америке. Или в Европе, да мало ли где! Мир большой.
– Большой… – Мама бросила на него быстрый виноватый взгляд. – Но он мне оставил этот адрес. Опустил перед отъездом конверт в наш почтовый ящик в Ермолаевском, и в конверте был этот адрес. Это Главпочтамт в Иерусалиме, видимо. Я напишу на него. Раз он его оставил.
– Он его тридцать пять лет назад тебе оставил. – Иван сам слышал, как сердито звучит его голос. – Даже тридцать шесть.
Ну да, он страшно был сердит на нее! На эти дурацкие игры сердца, из которых состояла вся ее молодость, – так она сама об этом сказала. То есть это не она, а Таня так сказала, когда мама ей сообщила, что беременна, но не от того человека, с которым живет, потому что того она ни капли не любит, а от того, которого любит, но который уехал от нее в неведении…
– Ты хоть уверена, что именно от него меня родила? Может, все-таки от сожителя своего, монаха-живописца? – сердито спросил Иван.
Это, конечно, было уже слишком. Сам он обиделся бы, если бы кто-нибудь задал ему такой хамский вопрос.
Но мама не обиделась. Она посмотрела на Ивана совсем уж виновато и, вздохнув, ответила:
– Уверена. Ты похож как две капли воды. Я даже объяснить не могу, чем. Всем похож. Глаза его. Вихры эти… – Она быстро коснулась его макушки и улыбнулась. – А с тем живописцем я больше ведь и не спала даже. Не из-за паралича – между ног-то у него все было в порядке, и домогался он меня по полной программе. Но я… Ну да, я беременная была, конечно – тошнота, головокружение и все такое… Но… Я все время про Даню думала, и никто мне, кроме него, не был нужен!
Она проговорила это с такой наивной, такой девчонской какой-то страстью, что Иван посмотрел на нее с удивлением. Мама всегда была насмешлива, иронична, и интонации наивной страсти никогда не были ей свойственны. Да их даже представить было невозможно в ее голосе!
– Прости, мам, – сказал он. – Что-то я совсем уж…
– Ничего. – Мама улыбнулась. Но тут же лицо ее помрачнело. – Я перед тобой страшно виновата, Ванька, – сказала она. – Одно меня хоть чуть-чуть извиняет – что уезжали ведь тогда навеки, безвозвратно. За границу – это ведь было как на тот свет. Ну, сообщила бы я ему как-нибудь, что у него сын. И что? Сюда бы его все равно на пушечный выстрел не подпустили. А когда стали сюда пускать… Ведь тебе тогда уже двадцать лет было. А у него там, конечно, семья, дети. Да и я взрослее стала, трезвее. Это когда я на коленях у него сидела на Чистопрудном бульваре, тогда мне казалось, что вот сейчас, вот в эту самую минуту, с нами обоими самое главное в нашей жизни и происходит. Но потом-то, с возрастом, с опытом, понимаешь: у каждого мужчины таких любовей, а проще сказать, случайных связей за его жизнь немерено бывает. Тридцать шесть лет прошло, Вань, это ты правильно заметил, – усмехнулась она. – Я думаю, Даня вряд ли и помнит, кто у него на коленях сидел и что вообще на том бульваре было.
«А ты? – хотел он спросить. – Ты-то помнишь?»
Но спрашивать не стал.
И вот теперь мысли обо всем этом застили ему белый свет. Иван гнал их от себя, старался от них отвлечься, и поэтому отвлеченный его взгляд выхватывал из картины мира только отдельные, не главные детали. Весь же мир оставался в слепом пятне его чувств, а потому словно бы и не существовал для него.
Ночевали в Хайфе. Гостиница на горе Кармель была хорошая, но спалось плохо, вернее, совсем не спалось.
Всю ночь Иван смотрел с балкона вниз, на текущие по склонам горы огни города, на сверкающую полосу этих огней вдоль берега. Он ушел с балкона, когда солнце дало о себе знать алым светом над морской гладью.
Из-за бессонной ночи он проспал дорогу в Иерусалим, и настроение у него было препаршивое, и город показался ему поэтому разочаровывающе обыкновенным – суетливым, бестолковым, непонятным.
Иван терпеть не мог организованных экскурсий и в любой другой раз, конечно, побродил бы по Иерусалиму сам. Он делал это во всех портах, в которые заходил «Келдыш», – в Акапулько, в Галифаксе, в бесчисленных портовых городах по всему миру.