Иван терпеть не мог организованных экскурсий и в любой другой раз, конечно, побродил бы по Иерусалиму сам. Он делал это во всех портах, в которые заходил «Келдыш», – в Акапулько, в Галифаксе, в бесчисленных портовых городах по всему миру.
У него даже велосипед был на судне, и, как только команда сходила на берег, он колесил на этом велосипеде по улицам. Особенно Копенгаген ему запомнился вот так, в велоспедном ритме: парусники у причалов, черепичные крыши домов и медные – соборов, и тот самый дом на углу Восточной улицы и Новой Королевской площади, куда феи в сказке Андерсена принесли калоши счастья…
Но сейчас у Ивана не было ни малейшей потребности во впечатлениях, и он машинально мчался вместе со всей группой вслед за экскурсоводом – почему-то вся экскурсия происходила вот так, бегом, – смотрел направо и налево и производил прочие подобные действия, ничего не дающие ни уму, ни сердцу.
Так же машинально вошел он в храм Гроба Господня, увидел Голгофу, распятие, потом, уже в Кувуклии, стоя у Гроба, вспомнил, что Бутузов просил освятить крестик, положил его на гладкую каменную плиту рядом с другими крестиками и иконками…
Иван никогда не был религиозен, хотя и неверующим себя не считал. Как большинство людей, он полагал, что в мире, конечно, существует некая сила, которая выше нас и не поддается нашему разумению, но никакой связи между этой силой и церковью – свечами, ладаном, золотыми окладами икон, кагором из ложки – не чувствовал.
Может, если бы Таня или мама обращали его внимание на эту связь, она стала бы иметь для него значение. Но мама сторонилась церкви – видимо, нелегко ей дался тот монах-художник! – а Таня говорила, что в ее молодости все были позитивистами, материалистами, и она тоже, и в старости ей этого уже не переменить.
Так что никакой тяги к религиозному обряду Иван в себе не обнаруживал. Скорее уж он чувствовал сверхчеловеческую силу в природе, в тех ее явлениях, которые наблюдал как ученый. В терминологическом смысле, насколько он знал, это называлось пантеизмом, но о терминологии такого рода Иван задумывался мало – ему и своей, научной терминологии было достаточно для осмысления и анализа действительности.
И в храме Гроба Господня, и когда уже вышел из него, он думал только о том, что больше существовать в состоянии неопределенности не может. Но та неопределенность, которую он чувствовал сейчас, была связана вовсе не с верой или неверием. Совсем не о религии думал он в городе, где к мыслям о ней располагало буквально все.
Мама указала его электронный адрес в письме, которое отправила в Иерусалим курьерской почтой. По мнению Ивана, отправила просто в неизвестность. Но ответ пришел. Это было название иерусалимской улицы и номер дома; даже без подписи.
«Не сильно-то за тридцать шесть лет, – подумал Иван, – изменился… этот человек».
Он не знал, кем ему считать этого человека, и это следовало теперь все-таки понять.
Глава 5
Лестницы в доме были расположены так странно, что Иван несколько раз попадал на какие-то непонятные этажи, к подсобным помещениям; один раз даже в гараж спустился, когда понял, что перепутал лестницу и должен вернуться обратно, чтобы найти нужную. То есть это не лестницы, конечно, были странные, а просто он не мог в них разобраться. Его растерянность переходила в рассеянность, в этом было все дело.
Когда он наконец поднялся к нужной двери, то был уже зол на собственную бестолковость.
Он позвонил в квартиру еще снизу, с улицы, и она была уже открыта все то время, что он бродил по этажам. Он успел разглядеть висящую у квартирной двери то ли колбочку, то ли коробочку, успел вспомнить, что она называется мезуза и что в ней лежит листок с молитвой, – и тут же увидел на пороге квартиры человека.
И после того как Иван его увидел, он не видел уже больше ничего.
Такое у этого человека было свойство – притягивать к себе все внимание без остатка. Оно становилось очевидным сразу, при первом же взгляде на него.
– Добрый день, – сказал Иван.
Он не знал, как ему называть этого человека, на «ты» или на «вы».
– Здравствуй, – сказал тот. – Проходи.
Иван вошел в квартиру – очень просторную, всю просторную, насквозь. В квартире стояла тишина. Не похоже было, что здесь есть еще кто-нибудь, кроме них двоих.
– Как мама? – спросил хозяин.
Вот это был вопрос! Иван даже оторопел на мгновенье от такого вот первого вопроса. А в следующее мгновенье понял, что с трудом сдерживает смех.
– Спасибо, ничего, – ответил он.
Ему стало легко. Ему просто стало весело после того, как этот человек вот так вот спросил.
Они прошли в большую комнату с таким же большим балконом. С балкона был виден в жаркой осенней дымке весь город – золотой купол мечети Омара, черный – храма Гроба Господня, серые камни Стены Плача.
Все, что можно было сказать об отношениях народов с Богом, было видно из этого окна.
«Ну да, точно, город трех религий», – мелькнуло у Ивана в голове.
От растерянности, конечно, мелькнула такая отвлеченная мысль. Все-таки он был страшно растерян.
Но поведение… этого человека было подчинено такой абсолютной естественности, что собственная растерянность уже не раздражала Ивана и не тревожила.
Наверное, где-то работал кондиционер, потому что в комнате было прохладно. После жаркого уличного воздуха Иван с облегчением почувствовал, как остывает его голова. И ногам приятно было ступать по светлому каменному полу.
– Садись.
– Спасибо.
Иван сел на диван, покрытый карминным марокканским покрывалом.
«Как его называть? На „ты“ неловко, на „вы“ как-то… странно».
– Называй на «ты», – сказал хозяин. – Дан, «ты». У нас здесь на «вы» вообще не называют. Просто нет в языке.
Акцента в его русском языке не было, но была легкая неправильность в расстановке слов – такая, которая появляется у людей, отвыкших от русской речи, но не забывших ее.
– Хорошо, – кивнул Иван.
– Хочешь выпить?
– Ну, можно, – пожал он плечами.
Ему показалось, что хозяин улыбнулся. То есть улыбка на его лице не появилась, но что-то неуловимо изменилось в глазах, и от этого возникло ощущение улыбки. Вообще же внешность у него была такая… отстраненная. Он был сдержан в жестах, сухощав. Коротко остриженная голова серебрилась сединой, но выглядел он моложе своих лет. Сколько ему теперь, за шестьдесят?
Он принес, держа между пальцами одной руки, несколько бутылок – виски, коньяк. Бутылки запотели; наверное, он достал их из холодильника. Во второй руке у него было медное блюдо, на котором лежали помидоры, белые лепешки-питы и сыр.
– Что будешь пить?
– Виски, – сказал Иван.