Настоящий ринг — завтра. Соперница грозная. Так, во всяком случае, представляют Питоншу Мэрилин спортивные репортеры. Но я-то знаю — видела ее в работе, — что у нее есть лишь увесистые телеса да медная глотка. Орет во время схватки, страх нагоняет. Ни отшлифованных приемов, ни своего почерка. Ей бы в самый раз потрясать своей могучей статью простодушных фермеров в ярмарочном балагане где-нибудь в Те-Куити или в Кайкоура. И ее сутенер-администратор Мишель Безгубый посмел предложить мне ничью и четверть сбора! Ну я вам устрою ничью! Вы меня запомните…
Я люблю небо. По-настоящему я видела его последний раз давно — в прошлой жизни. Накануне отъезда Мервина мы купались в озере. Помню, я лежала на берегу в траве и смотрела в небо. Оно было удивительно чистым, глубоким, спокойным. Я лежала и думала, где, в каком месте ночного неба загорится через несколько часов созвездие Близнецов — я родилась под ним».
…Даже билетеры Юбилейного холла, эти невольные завсегдатаи спортивных баталий, удивлялись, как в тот вечер не рухнули стены. Их сотрясали такие могучие взрывы криков, вырывавшиеся одновременно из двадцати тысяч глоток, что даже автомобили замедляли бег во всей округе. Пари заключались и на определенную минуту поединка (кто лидирует по очкам), и на применение того или иного приема, на возможное увечье, на самое заковыристое ругательство борющихся. Лидеры болельщиков, собиравшихся в группы по общности профессий, районов проживания, стран эмиграции, дирижировали их воплями: «Гейл — победа!», «Джуди — бей!»
Через две-три минуты после начала схватки соперницы так перемазались мазутом, что различить их можно было лишь по цвету волос. Ноги их скользили по набросанной на пол живой рыбе. Они то и дело падали. Рыбьи плавники резали руки, ноги, кожу на шее и лице. Кровь смешивалась с мазутом. Когда Джуди удалось после серии удачно проведенных приемов захватить ноги Гейл в замки, когда она стала резко и методично бить ее головой о пол ринга, неистовство публики достигло апогея. Весь зал вскочил на ноги, весь зал исступленно ревел:
— Кончай ее, Джуди! Кончай!
Пожилая матрона, стащив со своей головы парик, хлестала им по спинам сидевших впереди. Две девицы, крепко обнявшись, взвизгивали и дергались при каждом ударе. Тощий старик с неподвижным, как маска, лицом застыл, скрестив на груди восковые руки, глаза его остекленели от упоения жестокостью.
Широкоплечий бородатый юнец то и дело вскакивал на ноги; выбрасывая вверх непомерно длинные руки.
— Раздирай ей пасть! Бей в сонную! — орал он.
Рефери выжидал, прикидывая, когда лучше всего дать знак полицейским помочь оторвать Кровавую Джуди от потерявшей сознание Непобедимой Гейл. Он хорошо знал по опыту, что опьяненная кровью толпа не простит ему, если он хоть на миг раньше лишит ее столь увлекательного зрелища.
Из дневника Кровавой Джуди:
«…Сегодня подписала первый по-настоящему крупный контракт — на сорок пять тысяч долларов. Трехнедельное турне — Тайпей, Гонолулу, Лас-Вегас. Но радости нет.
Большой Дик — верный друг. Приволок почти новенький спортивный «датсун». Купил дешево. Говорит, перехватил у перекупщиков под самым носом.
Какая прелесть был мой «судзуки»! Где-то он теперь? В чьи руки попал? Не так давно я огорчалась, что у меня мало или вовсе нет денег. Теперь стала равнодушна к ним. Большой Дик пугает возможным увечьем, болезнями, убеждает копить. Он, пожалуй, и прав. Но как противно думать, что молодой и здоровый человек может стать рабом своих недугов в старости!
Карусель жизни — она вертится бесконечно, бесцельно. Одни спрыгивают с нее в небытие, на их месте появляются невесть откуда другие. Кто они? Зачем они? Никому нет дела…
Мы, люди, дальше друг от друга, чем звезды вселенной…»
3
Особым решением военных властей Мервину было назначено пожизненное пособие. Ожидая последнего слова высокого консилиума в коридоре госпиталя, он случайно услышал сквозь плохо прикрытые двери успокаивающий голос: «Не переживайте, генерал! У этого отчаянного полинезийца застрял такой изрядный кусок металла над копчиком, и — прошу заметить — так трагично для него застрял, что ваша финчасть недолго будет страдать от «геройской» пенсии… Что? О нет, операция абсолютно противопоказана…» Говорил подполковник, председатель медицинской комиссии округа. Еще каких-нибудь полгода назад Мервин наверняка ворвался бы в зал заседаний комиссии, надавал бы подполковнику пощечин. Теперь же он лишь стиснул зубы, подумал: «Сволочи! Все сволочи!»
Пенсия оказалась весьма внушительной — пять тысяч долларов в год. В нескольких милях от центра, на самом берегу океана, он снял уютный коттеджик: крохотная гостиная, спаленка, кабинет. Два раза в неделю, по понедельникам и четвергам, приезжала хозяйка — молчаливая пожилая шотландка. Убирала дом, подстригла траву, кусты и исчезала так же внезапно и бесшумно, как появлялась.
В армейских мастерских округа для Мервина специально приспособили попавший в легкую аварию и потому списанный раньше времени «пикап-холден». Через задние дверцы он мог сам по откидным металлическим планкам въезжать на своей коляске в машину. Перебраться с коляски на переднее сиденье было делом секунды. А там — полное ручное управление делало его властелином мощной машины. Двадцать — двадцать пять секунд — и скорость сто двадцать миль. Хочешь — и ты мгновенно окажешься на дивном золотом пляже дальнего Понсонби, хочешь — и ты уже плывешь по разноцветным волнам световой рекламы вдоль Куин-стрит. А хочешь — совсем близко до того, другого света…
Первое время Мервин просиживал все вечера у раскрытого окна, слушал говор волн. Дни он проводил в садике перед домом, часами разглядывая сновавшие по заливу яхты. Вскоре он узнал местных мясника, молочника, зеленщика, разносчика газет и владелицу небольшого универсального магазина. Все они были неизменно вежливы, внимательны, любезны. И вместе с тем таким безразличием, таким ледяным равнодушием веяло от их постоянных «Как вы поживаете?» или «Славная нынче погода, не правда ли?». Район был чисто европейским. И его терпели лишь потому, что дом ему помогло снять военное ведомство: «Как же, герой Вьетнама! Жертва врагов демократии!»
Мервин долгое время не подозревал, что все эти такие улыбчивые люди просто хорошо умели скрывать свою брезгливую неприязнь к нему. Да и не до них ему было. Что-то с ним происходило такое, в чем он никак не мог разобраться. Но разобраться надо было, ибо надо было жить. Правда, он не раз задавал себе вопрос: «зачем?» — вопрос, на который нелегко находились ответы. Наиболее частыми были: «встретиться с Джун» и «стать поэтом». Но стихи писались плохо или совсем не писались, что же касается Джун, то дальше мучительных воспоминаний о ней Мервин не позволял себе идти.