class="p1">Случайная пуля разбила окно, пол вокруг колыбели усыпан осколками стекла.
Матуш врывается в комнату, одним прыжком преодолевает расстояние до колыбели; стекло скрипит под его ботинками.
На одеяльце — тоже осколки. Матуш осторожно вынимает ребенка из колыбели — в страхе, не случилось ли с ним чего. Но никаких следов крови нет, а сын Матуша заходится так, словно с него сдирают кожу.
Из деревни доносятся последние одиночные выстрелы — и вдруг наступает тишина, нарушаемая лишь этим отчаянным детским криком.
Матуш беспомощен: он неуклюже качает сына, трясет его, бегает по дому, призывает на помощь:
— Анка!.. Мама! Да где вы, господи?!
Тишина в доме беспокоит его.
Он вбегает в горницу, укладывает плачущего ребенка в колыбель.
Лишь теперь он обнаруживает соску на ленточке, привязанную к шейке ребенка, и наконец делает самую простую вещь, которую надо было сделать сразу.
Покрасневшее от плача детское личико успокаивается и проясняется.
20 КАРТИНА
На дворе
Матуш выбегает из сеней, в руках у него — винтовка.
И застывает на месте: от ворот приближается дед, за ним Зузка с матерью, а сзади — отец.
На руках у отца — недвижимое тело Анки.
Лицо Анки прикрыто окровавленным платком; она без сознания или уже мертва.
Дед снимает шапку.
— Коли такова божья воля… пусть хоть дома умрет.
Матуш берет ее из рук отца.
— Анка… — шепчет он потрясенно.
Зузка плачет.
— Я виновата… Она меня спасти хотела, бедняжка…
С женой на руках Матуш входит в дом.
Так переносят через порог молодую.
21 КАРТИНА
В деревне
Густой черный дым вздымается над деревней — это догорает немецкая машина.
Всюду видны следы боя: разбитые машины, поврежденные стены, поваленные заборы, в кювете — перевернувшийся мотоцикл.
Но люди, хотя они еще во власти пережитого страха, начинают выходить: оглядывая дворы, дома, прикидывают размеры нанесенного им ущерба.
Двое партизан (один из них — Винцо Пирш) ведут по деревне пленного эсэсовца, которому не удалось удрать из Яворья.
За ними — на почтительном расстоянии — следует кучка ребятишек.
А перед лавкой шумно, толкучка: здесь и партизаны и деревенские — смех, улыбки, объятия; женщины утирают слезы.
И конечно, не обошлось без выпивки.
Корчмарь протягивает бутылки прямо через разбитое пулями окно, и они идут по кругу…
Яворье празднует первые минуты свободы.
Где-то заиграла гармошка, разносится песня о Чапаеве.
На лестнице-стремянке стоит мужчина с кистью в руке, он начинает писать на фасаде лавки, изрешеченном пулями, первую букву — огромную черную букву С.
Во дворе за лавкой стоит пленный немец — без оружия, вид у него кроткий и беспомощный.
Вокруг — кольцо зрителей, взрослых и детей; ребята постарше пугают младших, толкая их к эсэсовцу.
Винцо Пирш хмурится: то, что он должен охранять немца, ему совсем не по душе, он слышит песню и завидует тем, кто веселится около лавки.
— Возьми-ка пилотку у этого Адольфа, — вдруг приказывает он одному из мальчишек.
Тот колеблется.
— А зачем?
— Увидишь. Ну, не бойся!
Мальчик, осмелев, подходит к пленному и срывает с него пилотку; на ней эмблема — череп и скрещенные кости.
Лицо немца кажется застывшим.
— А теперь подбрось ее.
Пилотка летит вверх.
В самой высшей точке ее прошивает короткая очередь автомата Пирша.
Простреленная пилотка падает в пыль.
— Ну, что ж, пусть немного проветрится его эсэсовская башка, — говорит Пирш, обращаясь к своим зрителям. — Подай ее ему, — говорит он парнишке.
Зрители — и большие и маленькие — довольны неожиданным представлением.
Только немец недоволен — он зло вырывает пилотку из рук парнишки.
— Что, Адольф, не нравится? — проворчал Пирш. — Ну тогда еще раз. Бросай сам.
Жестом он поясняет приказ, чтоб немец подбросил пилотку сам. Пленный понял.
Но не подбрасывает — он даже не шелохнулся.
Зрители зашевелились, развлекаясь продолжением представления.
— Ты что, не слышал? — прикрикнул Пирш.
Но немец заупрямился. Он не двигается.
— А ну, брось, не то… — угрожающее движение автоматом.
Пилотка тотчас взлетела в воздух.
Не очень высоко, но Пирш успевает попасть в нее. Изрешеченная пулями, она падает к ботинкам эсэсовца.
— Еще раз. И повыше, Адольф!
Немец наклоняется за пилоткой. Он отряхивает ее от пыли. Глаза его сузились.
И вдруг он бросает ее — наискось, неожиданно низко… Она летит прямо над головами зрителей.
— Не дури, Винцо! — кричит кто-то. — Не стреляй!
Но Пирш уже дал очередь — прямо над головами людей… И большие и малые разбегаются, словно вспугнутая стая воробьев.
Чудом не произошло несчастья — пострадал лишь гонтовый навес над входом в погреб.
Пирш вздыхает с облегчением. И вдруг цепенеет, услышав, как знакомый голос спрашивает по-русски:
— По шапкам стреляешь?
Подходит Федоров с тремя партизанами.
— Мне кажется, ты должен сторожить…
Во внешне спокойном тоне командира — ярость; Пирш понимает, что развлечение обойдется ему дорого…
— Обезоружить! — приказывает Федоров.
Один из партизан тотчас исполняет приказ.
— Могло и хуже быть, приятель… — говорит он Пиршу, отбирая у него пистолет и автомат.
Обезоруженный Пирш стоит как в воду опущенный.
Немец нагибается за своей пилоткой и, злорадно покосившись на Пирша, надевает на голову эти лохмотья, торчащие в разные стороны.
На фасаде лавки уже чернеет начало надписи: огромное слово СМЕРТЬ.
Но под этим черным словом кипит жизнь: здесь пьют и поют; женщины поприносили из дома сало, караваи хлеба, пироги и угощают бойцов и односельчан.
Несколько сильных рук подхватывают Федорова, партизаны сажают его себе на плечи, ему с разных сторон протягивают бутылки.
— Как у вас говорят, — отпивает капитан из каждой бутылки, — на здравье!
Бутылки поднимаются над головами, за это пьет вся деревня.
— Ура!.. Да здравствует командир!
— Да здравствует республика!
— Да здравствует революция!
Последний возглас обеспокоил коммивояжера Фердиша Венделя, который потягивает из стопки вино, стоя у окна лавки:
— Что это они кричат, какая революция?
— Выпили, вот и кричат, — отвечает корчмарь.
— Немцев прогнать — это, конечно, надо, — рассуждает Вендель. — Но если начнутся революции — не будет торговли.
Корчмарь в ответ только махнул рукой.
— Это единственное, чего я не боюсь, пан мой… Словаки всегда пили и будут пить.
Сильные руки все еще не отпускают Федорова, люди хотят услышать хотя бы несколько слов.
— Да здравствует наша победа, — предлагает тост капитан. — За вашу и нашу свободу!
В кадре —