и по-прежнему стоял посредине комнаты, потом ударил себя кулаком по лбу, видно, хотел отвязаться от какой-то навязчивой мысли, которая не давала ему покоя. «Это из-за нас, — подумала я, — может быть, он действительно болен». Я уже хотела его окликнуть, чтобы он почувствовал, что он не один, но в это время в комнату вошла Даля. Я быстро закрыла глаза и притворилась, что сплю.
— Где он? — спросила Даля.
«Это она о папе», — подумала я и стала ждать, что ответит ей Бачулис. Но он ничего не отвечал. Я приоткрыла один глаз: нет, он стоял на прежнем месте.
— Ушел, — наконец ответил он. — На площадь.
— А с кем он разговаривал?
— С Лайнисом… об отце.
Я боялась пошевельнуться, потому что они говорили очень тихо.
— Вот и хорошо, — сказала Даля. — Самое трудное — начать.
— Но это должен был сделать я! — почти крикнул Бачулис.
— Тише, — сказала Даля. — Разбудишь ее. — Она подошла ко мне, и я почувствовала, что она рассматривает меня. — По-моему, наш Юстик… — Даля вздохнула, — вырос.
Жалко, что она не договорила про Юстика. Мне это было интересно.
— А ты думаешь, есть люди, которым такие вещи в удовольствие? — спросил Бачулис.
— Нет, — сказала Даля, — но…
— Не продолжай, — сказал Бачулис. — Конечно, мне это не под силу… Да и ни к чему…
Я услышала их шаги и открыла глаза. Были видны только их спины — они на самом деле собирались уйти. Даля взяла Бачулиса под руку и уводила. Вероятно, боялась, что он передумает и останется. Мне не терпелось крикнуть им вслед, что ему совсем не надо быть одному, что одному плохо, что это нечестно в такую минуту бросать его. Но тут они остановились и оглянулись. По их лицам, слабо освещенным светом из другой комнаты, я догадалась, что в дверях стоит папа.
— Я был там, — донесся до меня голос папы.
Он прошел мимо меня, задев край одеяла.
— Вот здесь, — сказал папа, — на этой мирной городской площади его казнили. А я стоял у этого окна и ничего не знал. Меня в это время переодевали, маскировали, вели со мной разговор, только чтобы я не догадался.
— А вы считаете, — спросила Даля, — что вам тогда нужно было все сказать?
— Не знаю, — ответил папа. — Вероятно, нет… А может быть, и да… Всю войну мы надеялись. Нам сообщили, что он пропал без вести. Мы думали, а вдруг… На фронте я все искал тех, кто был в начале войны в Прибалтике. Встретил одного. Он мне сказал, что видел его не то в августе, не то в июле сорок второго где-то уже в Брянских лесах. Я обрадовался, думал — значит, ему все же удалось выскочить отсюда. Матери написали…
— А ты похож на него, — сказал Бачулис. — И голосом даже…
— Миколас, в другой раз, — попросила Даля.
Она опять хотела помешать их разговору.
— Нет, нет, — сказал папа, — сейчас.
— Уже ночь, — сказала Даля. — Мы разбудим детей.
— Он стоял здесь, — вдруг сказал папа.
Я приоткрыла глаза, потому что мне было очень интересно, где стоял он тогда. Я видела папину руку, которая протянулась к стене, и мне почему-то стало жутковато, и я зажмурила глаза, и еще я подумала, как сейчас трудно папе. Он, вероятно, видел своего отца, будто тот живой, будто стоит у этой стены.
— Ему трудно было держать меня на руках, и он прислонился к стене, чтобы не упасть, — сказал папа.
Бачулис покашлял, но промолчал.
Я знала, что папу принес дедушка. Впервые назвала его про себя дедушкой, потому что трудно называть так человека, которого никогда не видела. Но теперь он вдруг стал для меня как живой, я ведь столько про него знала. Значит, ему трудно было держать папу на руках, и он прислонился к стене. «Завтра надо будет постоять около этой стены», — подумала я.
— Он был выносливый, — сказал папа. — Двое суток нес меня голодный, контуженый. — И попросил: — Расскажи мне, Миколас. Я ничего не помню.
Я открыла глаза: они все трое стояли. «Ну, ну, — хотела я крикнуть Бачулису, — расскажи ему, он ведь тебя просит! Ему это надо. И бабушка дома нас ждет, и ей надо еще больше, чем ему. Она прожила с дедушкой двадцать пять лет одной жизнью, так бабушка мне говорила, и не проходит дня, чтобы она его не вспомнила. Бабушка собиралась ехать вместе с нами, но в последний день передумала, сказала, что поедет сюда после, одна».
— Сейчас, — сказал вдруг Бачулис и сел. — Когда вы пришли, ты был без сознания, и он спросил воды. Сам он и его товарищ были в гражданских пиджаках, но в военных брюках и сапогах. Я принес воды, и он тебя напоил. Он тебя успокаивал, став около дивана на колени, говорил, чтобы ты не пугался, рана неопасная. Потом отдал мне стакан, встал с трудом. Теперь я понимаю, он тогда уже знал, что ему отсюда не выбраться. Но страха в нем не было. Второй военный попросил у меня воды и с жадностью стал пить. И я подумал, что твой отец тоже хочет пить, и предложил ему воды. Он отказался. Его, конечно, мучила жажда, но все это для него уже не имело значения. Другая задача владела им — как спасти тебя, и он хотел успеть это сделать в короткие минуты, еще отпущенные ему.
Он сказал, что у нас была открыта дверь и поэтому вы вошли. Дядя ответил, что мы никогда не закрываем дверей. Он не обратил внимания на его слова и попросил дядю спрятать тебя. И тогда дядя сказал ему, что мы не участвуем в войне. Он впервые поднял глаза, внимательно посмотрел на дядю и спросил: «Кто это мы»? Дядя ответил: «Я и мой племянник». Он постоял, что-то обдумывая, выглянул в окно, потом быстро, насколько мог, хромая, подошел к дивану и поднял тебя. Теперь мы уже не существовали для него, он торопился, надеялся, видно, еще где-нибудь тебя спрятать.
Дядя всегда внушал мне, что помогать людям в несчастье святое дело, и я знал, что для него это не пустые слова. И я напомнил ему об этом. Дядя смутился. Твой отец услыхал мои слова, повернулся от дверей и сказал: «У него по литовскому пятерка».
Я лежала сжавшись в комочек и слушала рассказ Бачулиса. Иногда мне казалось: стоит резко оглянуться, и вместо Бачулиса, Дали и папы я увижу… дедушку с мальчишкой на руках. Особенно меня как-то поразили его слова про пятерку по литовскому.
— Дядя спросил у него, —