у нас никаких вещей нет, потому что завтра мы уезжаем обратно.
— Так быстро? — удивилась она.
Получилось второй раз как-то неудобно: приехали всего на один день, и я хотела ей объяснить, что мы торопимся, потому что папе должны делать операцию. Но он опередил меня.
— Татьяна спешит, — сказал папа. — В Москву, в Москву, разгонять тоску. (Как он все ловко перевел на меня!) А Миколас скоро придет?
Даля ответила, что скоро. Папа встал и прошелся по комнате.
— Все как прежде, — сказал он. — А ведь прошло больше двадцати пяти лет… Даже, знаете, жутковато.
Даля промолчала. Папа подошел к распятию и взял в руки небольшую по размеру, но толстую книгу, которая лежала на полочке под распятием. Он провел по ней пальцем, обложка была в пыли.
— Мы с Юстиком уезжали на несколько дней, — виновато сказала Даля.
Папа положил книгу на место, подошел к столу, теперь он стоял ко мне спиной, и сказал:
— Наш стол… Вот сейчас откроется дверь и войдет… — Папа повернулся лицом к фотографии священника.
Дале не понравились папины слова, и вообще ей, по-моему, не очень по душе было папино настроение.
— Мистика, — громко сказала она.
Я снова посмотрела на священника. Раньше я себе представляла его совсем не таким.
Когда впервые от бабушки я услышала папину историю, мне было лет пять и я почему-то представила этого священника с бородой, толстым и злым. Но потом, позже уже, папа много раз вспоминал о своей жизни в этом доме, и я узнала, что, во-первых, католические священники не носят бороды, а во-вторых, поняла, что он был добрый, потому что иначе он бы не стал прятать у себя папу.
— Вечерами, если нам не мешали Грёлихи, мы сидели в этой комнате, — сказал папа. — Он сидел здесь, — папа кивнул на священника и показал на кресло около письменного столика, — Миколас — на диване, а я устраивался у окна, чтобы вовремя заметить опасность. Правда, я про это никому не говорил, но они сами догадывались. — Папа помолчал, открыл зачем-то книжный шкаф и поводил пальцем по корешкам книг. — Не то чтобы нам вместе было веселее или мы много разговаривали. Мы были похожи на людей, которые на маленькой неуправляемой шлюпке попали в штормовое море… Ждали, и все. Может быть, вместе нам было не так страшно, что ли?
Раньше папа никогда мне это не рассказывал вот такими словами, и я подумала, что именно среди этих вещей, в этой комнате все тогда и произошло. Не странно ли? Стоит дом, в доме живут люди, и сейчас мы с папой приехали к ним в гости, а вещи, которые нас окружают, знают гораздо больше, чем мы, люди. На них, на этих стульях и на диване, сидели те, которых уже нет в живых. Они ходили по этим половицам, ели за этим столом. Мы знаем их историю, но никогда не узнаем, о чем они думали и очень страдали или не очень, боялись немцев или не боялись.
— Тогда было страшно, — сказала Даля. — Лучше и не вспоминать! — Она подошла к буфету, достала оттуда чашки и поставила их на стол.
А я почему-то следила за ее ногами, обутыми в мягкие войлочные туфли с розовыми помпонами, и не могла отвязаться от мысли, что она сейчас ступает по тем же половицам, по которым когда-то ходила Эмилька. Больше всего меня интересовала именно она. Может быть, потому, что она была моей ровесницей. А может быть, потому, что папа обычно про нее хорошо рассказывал.
— Сейчас будем пить чай, — донеслось до меня, и туфли с розовыми помпонами вышли из комнаты.
Теперь у меня перед глазами маячили папины ноги в пыльных туфлях; они шагали и шагали по комнате, и я не выдержала и спросила его, что с ним происходит. Дело в том, что мама приказала мне следить за ним. Он у нас силач не первого десятка и всегда об этом забывает. Папа ничего не ответил, а тут вернулась Даля, и он снова начал рассказывать, как сначала боялся, что немцы его разыщут и убьют, как он старался жить тихо и незаметно.
— Ты? — не выдержала я. По-моему, он все про себя врал.
— Я, — ответил папа. — Думаешь, не страшно, когда рушится привычный мир, куда-то исчезает отец и мать и ты остаешься один среди чужих? Когда уходит то, что еще вчера было надежно, прочно и дорого…
Может быть, действительно страшно то, что папа сейчас наговорил, но мне показалось, что он чуть-чуть все преувеличил.
— Презирает трусость и приспособленчество, — сказал папа про меня Дале.
— Знакомо, — ответила Даля. — Слышу об этом в течение всего года. — Она возилась у стола и иногда поглядывала на нас.
— Так вы учительница? — вспомнила я.
— Имейте в виду, — заметил папа, — до первого сентября осталось девять дней… — он посмотрел на часы, — и семь часов с минутами. Она в этом щепетильна.
Его шутка не вызвала у меня желания посмеяться — он всегда шутит, когда чувствует себя неуверенно, мы с мамой это уже изучили. Чем ему хуже, тем он больше шутит.
— Не волнуйся, — сказала Даля, — я не собираюсь тебя воспитывать, — и снова вышла из комнаты.
Папа опустился в кресло и закрыл глаза. Я дотронулась до его плеча, он открыл глаза и улыбнулся мне. Улыбочка у него была жалковатая.
— Как ты? — спросила я.
— Отлично, — ответил он.
— Я серьезно.
Видно было, что он врал.
Хлопнула входная дверь, и папа вскочил, ожидая, видно, что в комнату войдет сам Бачулис. Но на пороге появился долговязый парень, прямо не человек, а жердь. Он неловко нам поклонился.
— Ого! — сказал папа.
А мне почему-то вдруг стало смешно. Мне он сразу показался смешным.
— Наш Юстик. — Позади парня стояла Даля. — Сынок, познакомься — это дядя Пятрас. — Она смутилась: — Извините, — сказала Даля папе. — Мы всегда вас между собой называем Пятрасом… Юстик, не сутулься, — хлопнула его по спине. — Наказание с ним.
Тут у меня в голове все перемешалось — и то, что мой папа был когда-то Пятрасом, и этот долговязый Юстик, которому нельзя сутулиться, — и захотелось выкинуть какую-нибудь штучку. У меня так бывает в самое неподходящее время. А тем временем Юстик начал действовать. Он, переваливаясь, подошел к папе и молча, не протягивая руки, кивнул головой. Папа едва доставал ему до подбородка, как-то мне даже стало обидно за него.
— А это Танечка, — сказала Даля. — Дочь дяди Пятраса.
Юстик подошел ко мне, так же тряхнул головой. «Если так трясти головой, — подумала я, — она