не способный пошевелиться, а затем встает и совершает подвиг. Или два. Или же он слеп. Или дурачок… или еще что. Главное, что ясно – божественная сила слишком велика, чтобы человеческое тело смогло её принять.
Я допила отвар.
Даже вкусный. И чувство голода притупил.
- То есть, получается, что эта кровь меня… отравила?
- Изменила, - поправил Лют. – Эта кровь тебя изменила.
- И… как? Кем я стала?
- Собой, Яна-Любомира. Ты осталась собой. Кровь, даже божественная, лишь кровь. Душу она точно не меняет. И это… это хорошо.
Глава 24
Глава 24
Три дня.
В голове, честное слово, не укладывается, что я проболела три дня. Да я в жизни так долго не болела. В жизни я вообще не болела.
То есть, не то, чтобы боги наградили меня железным здоровьем. Скорее уж я не могла себе позволить болеть. Вот чтобы так, лежа в мягкой постели, укутанная в пуховой платок – даже спрашивать не стану, откуда взялся – с кружкой чая в одной руке и бутербродом с малиной в другой.
Раньше…
В детском доме болезнь означала лазарет, куда изо всех сил старались не попадать. Не то, чтобы там делали что-то ужасное, скорее уж слухи ходили о детях, которые однажды попали в лазарет и исчезли. То ли на органы их продали, то ли еще куда, точно никто не знал, но лазарета и ведьмы, им заведовавшей, у нас боялись до дрожи. Меня как-то угораздило поймать ангину. И я помню огромное пустое помещение. Кровати в два ряда, разделенные ширмами. Тишину, которую изредка нарушал чей-то кашель. Горькие порошки, уколы и прочие мало приятные процедуры.
Потом, позже, болеть стало некогда.
Да и ведьмы, даже слабые, редко простужаются. И когда все-таки случалось, я видела в соплях и саднящем горле подтверждение собственной никчемности. К тому же Гришка боялся заразиться. Ему-то болеть никак нельзя было.
А я…
Я дура.
И наверное, вдвойне, если сейчас получаю от собственной слабости извращенное удовольствие. Или не совсем от слабости, но от того, что могу её позволить? Что рядом есть кто-то…
- Если ты уснешь носом в кружке, то чай вкуснее не станет, - ворчливо произнес Лют, эту самую кружку отбирая. – И вообще остыл. Я погрею.
- Ты домой пойдешь?
- Нет.
- Почему?
- Потому что я нужен тут, - спокойно ответил он.
Нужен.
Тут.
И слышать это приятно. И немного неудобно. Чуть менее неудобно, чем когда я с его помощью до ванной комнаты добиралась. А он ворчал, что мне надо кого-то подождать, Святу там или Цисковскую, а лучше всех и разом, потому что…
И ворчание было таким уютным.
Домашним.
А ванна – родной. И вода неуловимо пахла вереском, а полотенце – лавандой. И я, завернувшись в это полотенце, долго сидела перед зеркалом, слушая, как скрипят доски под весом Люта, гадая, когда он начнет ругаться.
Он не начал.
Только время от времени спрашивал, все ли в порядке. А я отвечала, что все. И улыбалась. А отражение в зеркале показывало, что улыбка эта на редкость глупая.
И само отражение было так себе.
Потом я все-таки выбралась и позволила донести себя до кровати, на которой успели поменять белье. А еще стол накрыли. И заставили есть.
А потом пить.
И снова есть.
В какой-то момент я заснула, к счастью, сон был простым и без приключений. А проснувшись, увидела, что за окном светло.
- Завтракать будешь в постели или спустишься? – Лют как-то вот стразу почуял, что я проснулась.
- Доброго утра, - сказала я.
- Дня уж скорее.
И вправду. Два пополудни. Днее некуда. Мне бы усовеститься, но… я решила, что как-нибудь в другой раз. И мы завтракали. А потом пили чай.
Вот этот, ромашковый, к которому и полагались бутерброды с малиновым вареньем.
- И долго я такой квелой буду? – поинтересовалась я, отдавая кружку с недопитым чаем.
- Понятия не имею, - Лют кружку отставил на столик. – Боги… давно не отзывались. И не одаривали людей.
Ну да. Подарочек. Не всякого здоровья такой принять хватит.
- Хотя может просто не говорили вслух… твой дядя звонил.
- Тебе?
- Тебе. Но я взял трубку. Сказал, что ты болеешь. Он приехать хочет.
- Зачем?
- Не знаю. Сказал, что это важно.
- И что ты?
- Ничего. Предложил отправить за ним машину. Он и вправду может что-то знать…
- Из того, чего не знала мама?
- Да, - Лют устроился в кресле напротив. А он действительно очень сильно похудел за прошедшие дни. Вон, одежда просто-напросто висит, и я подозреваю, что это не из-за диеты. А спросить страшно. Но я спрошу. Потом. – Многие вещи… многие тайны передают по наследству. От отца сыну. Старшему, а он своему. Хотя, конечно, до крайности ненадежная схема. История знает случаи, когда такие тайны уходили в могилу с их носителем. Смерть бывает неожиданной.
- Думаешь…
А что я сама думаю? Ничего. В голове та же звенящая пустота. И она мне даже нравится. Как временное явление.
- Насколько я понял, твой дед… извини… был личностью весьма деспотичной.
Мягко говоря.
- А не в характере такой личности делиться тайнами. Намекать на их существование. Обещать поделиться. Дразнить. Держать этой тайной себе. Но в руки дать? Нет, вряд ли. Может, он бы и снизошел. Когда-нибудь, на старости лет, но твой дядя…
- Сбежал.
- Именно. И наверняка с точки зрения твоего деда это было предательством. Вторым…
После моей мамы.
- А потом сбежал и второй мой дядя.
Интересно, надо его искать или не стоит?
- Да.
- Я была… не человеком. Маму мою он ненавидел.
И потому, если что-то знал о прошлом, в жизни не сказал бы. А вот записать бы мог. Только с него стало бы записи уничтожить перед смертью. Или не успел? Или забыл? А может, просто спрятал? Вариантов тысяча. Но под теплым одеялом их легко перебирать. И может ли быть такое, что мой дядя наткнулся на этот вот дневник? Или не дневник? В общем, на записи? Вполне…
- Так он приедет?
- Сказал, что обязательно.
Хорошо.
Потому что Ведьмина ночь все ближе. А я по-прежнему понятия не имею, что мне делать. И надо ли вовсе что-то делать. Я же не обязана. Ничего не делать – это тоже своего