рисковать. Она сильна, и если и действительно возьмется помогать…
Сон истончился, я даже решила, что все, но он вернулся, только воды озера стали чернее прежнего. Они волновались, да и небо потемнело, затянулось тучами. А потом ветер пронесся, сминая озерную гладь. Раз и другой. И третий.
И волна поднялась, покатила к берегу.
Сперва тяжко, медленно, но все быстрее. И первая гневной ладонью отшвырнула лодочки с берега, накрыла их с головой и утянула. Она еще не добралась до частокола, как и сестра её, что обрушилась уже на корабли. Волны накатывали одна за другой, и озеро, впавши в ярость, спешило воплотить её.
Я видела, как рассыпался частокол, как былинками закружились бревна, и сгинули в пучине. Я видела, как вода вошла в город. Тысячеликая. Тысячерукая. С тысячею же жадных ртов, готовых поглотить все и вся… и это было страшно.
И страшнее стал лишь крик, что донесся из дворца.
Только…
Поздно.
А следом вдруг стало тихо, будто звук выключили. Правда, длилась эта тишина недолго. В ней зазвучали голоса. Сперва шепотом, но их было много и раз от раза становилось все больше. Эти голоса сплетались в один, и в нем звучали жалобы, проклятья…
- Я не могу, - я зажала уши руками. – Я…
Я не хочу видеть.
И слушать.
И каждый голос – это ведь жизнь, что оборвалась в ту ночь. Сколько всего?
- Много, - на мой незаданный вопрос ответили. И я обернулась. Конечно, кто еще может говорить за мертвых?
Я поклонилась.
- Это ведь сон?
- Что есть сны?
Понятно, точного ответа я не получу. А город исчез, и озеро, и все-то вовсе. Но сейчас серая равнина, расстилавшаяся вокруг, воспринималась родной и близкой. Уж лучше она, чем видеть, как умирали люди.
- Это было страшно, - я говорю, понимая, что у богини совсем другие представления о страшном. Она видела наверняка катастрофы куда более впечатляющие. Но… - Эти люди… они…
- Они там, - ответила она. – В этом дело. Они все там. Я не могу забрать их. Держит… отпусти. Их.
- Как?
- Ты поймешь, - улыбка у нее была печальной. – И выбор у тебя будет.
- Как у тех, кто был до?
- Они меня не слышали.
Вот повезло-то…
- А те кто слышал… сделали иной выбор. И то их право. Люди вольны в своих поступках.
Молчу.
Что тут скажешь? Пообещать? Как бы боком мне это обещание не вышло. Чую, что и без обещания выйдет. И все равно молчу.
- Та вода… - я спохватываюсь. – Которую ты мне дала… её для одного человека хватит, верно?
- Верно.
- А если… если женщина беременна, то получается двое? И надо ждать, когда она родит? Она больна, но… это я не о себе, это…
- Я знаю.
Откуда? Хотя… она же богиня, чему удивляться-то?
- Выбор, - сказала она спокойно. – Всегда дело в нем. Но кое-чем я могу помочь. Тебе… прежде кровь была не готова, а теперь… почему бы и нет.
Она сунула палец в рот и прокусила его.
Прокусила, чтоб…
А потом коснулась этим прокушенным, с черной каплей крови, пальцем моих губ. Я и дышать-то забыла. Здесь, во сне, кровь её была горькой. И она впиталась в губы, склеив их на мгновенье. А потом… потом закружилась голова.
И я провалилась.
В бездну ли.
В очередной сон, на сей раз, к счастью, без видений.
Проснулась я с больной головой. Причем боль эта накатывала волнами, то совершенно погребая под собой, не оставляя сил даже не то, чтобы сделать вдох, то отступая, и тогда возвращалась способность дышать, а с нею – и шевелиться. Правда, передышка длилась недолго.
Кажется, меня трясло.
Кажется, знобило.
В какой-то момент я сумела-таки сползти с кровати и добраться до туалета, где меня и вырвало. Там я и осталась, сидя на полу рядом с унитазом. Желудок то скручивало, то отпускало, чтобы снова сдавить невидимой рукой. И голова… голове легче не становилось.
Надо было вызвать…
Скорую.
Или просто кого-нибудь. Но телефон оставался в комнате, а сил добраться до комнаты у меня не хватало. Я пыталась, честно, но осознала, что если отпущу унитаз, то просто-напросто рухну. В какой-то момент, наверное, я все же отключилась, если не увидела, откуда он взялся.
- Яна? – этот голос пробивался сквозь боль и серую муть, облепившую меня. – Яна… ты слышишь меня?
Я хотела ответить, что слышу, но только всхлипнула.
- Сейчас… я позвоню… погоди.
Меня подняли.
И руки были теплыми. И сам он, княжич Лют, тоже был теплым. И я потянулась к этому теплу, а оно потянулось ко мне. И стало легче. Будто именно его, тепла, мне и не хватало. Я впитывала его, пила, не способная насытиться, боясь, что он уйдет и я снова останусь одна.
Я не хочу больше!
Я устала от одиночества, я…
- Тише, - меня, кажется, гладили по голове, и от этого хотелось плакать. – Тише, ты больше не одна… я тут… я никуда не ухожу.
И не ушел.
Следующее пробуждение принесло голод и жажду, причем и то, и другое были настолько сильными, что я застонала. А урчание желудка заглушило этот стон.
- Яна? – Лют тотчас сел.
Он, оказывается, был рядом, тут, в моей кровати.
- Ты…
- Пить, - выдавила я. Пересохшее горло ныло, и чувство такое, что в него песку насыпали.
Лют молча подал стакан воды, его и держал, осторожно, не давая мне расплескать. А я пила, пила и пила, чувствуя, как вода проваливается внутрь. И руки дрожали.
И ноги.
И кажется, я сама тряслась, с головы до ног.
- Вот так… - Лют вытер губы платком. – Еще?
Я с сожалением отпустила стакан.
- Есть… еда?
- Бульон будешь? Тебе пока твердого нельзя, Цисковская запретила. Но бульон крепкий. Анри сварил. Очень о тебе переживает.
Надо же… наверняка на самом деле этому Анри глубоко плевать на ведьму Яну, но приятно. И бульон действительно хорош. Теплый еще, при этом сытный. И голод ненадолго отступает. Правда, лучше бы был дальше, потому что когда я думала о еде, я не думала об остальном.
- Что… - я огляделась.
Сумрачно.
И за окном ночь. Окно это открыто, и на подоконнике лежат длинные тени.
- Что… случилось?
- Не знаю. Надеялись, что