Читать интересную книгу Беседы - Александр Агеев

— Вы можете вернуть то, что Вам принадлежало, скажем, теоретически?

— С чисто юридической точки зрения об этом можно было бы говорить, ведь завещание Щукина имеет юридическую силу. Но мы, музейщики, исходим из того, что история формирования коллекции — это тоже один из признаков ценности музейных предметов.

Я не сторонник всех этих переделов — они слишком далеко заводят. Достаточно вспомнить ситуацию, которая сложилась после развала Советского Союза. Тогда тоже некоторые музеи в бывших союзных республиках предъявляли претензии. Но в конце концов этот вопрос был снят с повестки дня. Мы ни от кого ничего не требуем и сами никому ничего передавать не собираемся.

— Александр Иванович, а не пытался ли кто-нибудь выяснить, сколько стоит Государственный исторический музей со всеми его активами, или сам вопрос звучит кощунственно?

— В предшествующую эпоху это, конечно, звучало бы кощунственно. Сейчас, когда годовой оборот антикварного рынка, который стал явлением не только экономической, но и культурной жизни, приближается к миллиарду долларов, это вопрос не праздный. Но, насколько я знаю, таких оценок никто не проводил, во всяком случае официально. И это, может быть, даже хорошо, потому что криминальная ситуация у нас в стране непростая. Да и трудно было бы провести какую-то более-менее точную оценку в силу величины собрания и многообразия составляющих его предметов и культурно-художественных ценностей. Но, думаю, что стоимость собрания Исторического музея составила бы существенную долю годового бюджета Российской Федерации.

— А не больше? Может, она больше Стабилизационного фонда? Это, наверное, десятки миллиардов рублей?

— Возможно, это несколько миллиардов долларов.

— А во сколько обходится государству содержание музея?

— Если отбросить часть средств, которая идет на так называемые капитальные вложения — я имею в виду капитальный ремонт, реставрацию зданий и т. п., — то бюджет на содержание музейного штата, на эксплуатацию, экспозицию, выставки, издания сейчас составляет около 250 млн руб. в год.

— А сколько у Вас сотрудников?

— Около тысячи.

— Большое хозяйство.

— Очень большое.

— Это, по сути, такая большая государственная корпорация.

— Да. Но сложность управления ею заключается в том, что вопреки принципам свободы для хозяйствующих субъектов, провозглашенным в 1991 г., государство не отстранилось от управления всем и вся. Наоборот, произошло ужесточение всех ограничений, что в первую очередь выразилось во введении казначейской системы исполнения бюджетных обязательств.

— Это усложнило работу?

— Значительно. Я не возражаю против принципов экономической политики, а говорю конкретно о музеях. Система тендеров и конкурсов породила очень большой объем статистической отчетности, который, по-моему, все увеличивается и увеличивается, и целый ряд ограничений, возникших в связи с возможностью распоряжаться музейными коллекциями. Я не имею в виду продажи, а, скажем, совместные выставки. Например, мы вместе с Третьяковской галереей организуем выставку. Для того чтобы на два месяца передать на нее 50–60 экспонатов, нам необходимо получить разрешение Агентства по культуре и кинематографии. Т. е. наши возможности не расширяются, а пока, скорее, сужаются.

— Александр Иванович, назовите три принципа управления коллективом, которыми Вы руководствуетесь.

— Это доверие, просветительство и экономическая обоснованность. Доверие очень важно в нашем деле, особенно, если учесть уровень оплаты труда, материальной обеспеченности хранителей и сотрудников. Знаете, после знаменитой эрмитажной истории у людей сложилось впечатление, что все хранители — это воришки какие-то, чуть ли не организованные группы преступников. А ведь подавляющая часть музейных сотрудников — высококлассные специалисты, для которых важнее всего профессиональная честь.

Второй принцип — просветительство в широком смысле слова. По сути дела, в этом и заключается основная цель деятельности любого музея. В нашем музейном деле всегда борются два принципа работы. Один, я бы назвал его «складской принцип», — собирать, хранить, накапливать ценности и обеспечивать их полную сохранность. Другой — сделать наследие, которое хранится в музее, доступным широкому кругу посетителей через систему экспозиций, выставочную деятельность, специализированные издания и т. д.

Третий принцип — экономический, никуда от этого не уйдешь. Важно правильно оценить и использовать те средства, которые складываются из бюджетного финансирования и доходов самого музея, суметь оценить потенциал музея с точки зрения расширения его возможностей наращивать объемы средств, получаемых от предпринимательской деятельности. Я, конечно, не приемлю предпринимательства в учреждении культуры, и вообще это самая трудная для меня как для директора и моих сотрудников сфера, но тем не менее за счет оказания услуг мы зарабатываем порядка 90 млн руб. в год, т. е., грубо говоря, это треть бюджетных поступлений.

— Между вторым и третьим принципом есть некое противоречие.

— С одной стороны, ГИМ — музей федерального значения, и его самая важная задача — расширять аудиторию или, другими словами, увеличивать количество посетителей и тем самым способствовать распространению знаний об истории нашей страны. Это, кроме прочего, — важнейший фактор формирования личности и системы общественных ценностей. С другой стороны, нам приходится повышать цены на входные билеты, стоимость экскурсий, и экономически это совершенно оправданно. Между тем в Европе, например, многие национальные исторические музеи вообще бесплатные или предоставляют посетителям значительные льготы.

— А если попробовать составить мировую табель о рангах или рейтинг, то какое место среди национальных исторических музеев ведущих стран займет Исторический музей?

— Если брать Россию, то у нас есть шесть ведущих музеев: Эрмитаж и Русский музей в Петербурге, Исторический музей, Музей изобразительных искусств имени Пушкина, Третьяковская галерея и Музеи Кремля в Москве. И здесь играет роль не только объем фондов, но и та ниша, которую занимает музей в системе культурных ценностей. В какой-то мере к этой шестерке, может быть, примыкает Политехнический музей, хотя у него сложное положение. Если же говорить о мировом масштабе, то думаю, что по размерам коллекции ГИМ оказался бы в первой пятерке крупнейших музеев, а по всей совокупности характеристик — где-нибудь в первой тридцатке.

Вообще, оценивать музеи очень сложно, и вот почему. Есть определенная иерархия музеев разных профилей. Все-таки художественные музеи вызывают наибольший интерес, они не только популярнее, но считается, что их ценность выше. И это совершенно объективно, потому что художественные произведения на антикварном рынке всегда были и будут дороже, чем просто исторические артефакты. Затем идут исторические и краеведческие музеи. Они в этой иерархии находятся на втором месте. На третье место можно поставить разного рода мемориальные, городские и прочие музеи. Кроме объективных проблем у музеев есть и субъективные: сегодня надо уметь, как теперь говорят, раскрутить свой бренд, представить себя в самом выгодном свете.

— Вас не страшит Интернет, не пугает, что лет через десять, скажем, люди перестанут интересоваться живой жизнью и будут существовать в виртуальном мире?

— Такая опасность есть. Оценить ее масштаб очень трудно, но у нас, музейщиков, в отличие от библиотекарей, все-таки больше оптимизма. Он вырастает из того, что каждый музейный экспонат, тем более если он был создан до начала эпохи серийного производства предметов бытовой культуры, все-таки индивидуален. Он несет в себе некую информацию, адекватно воспринять которую, даже используя голографические способы воспроизведения, думаю, будет невозможно. Интерес к подлинности исторической жизни должен сохраниться, тем более что музейная экспозиция строится как некая совокупность предметов, дополняющих друг друга. В итоге создается некая общая картина, и думаю, что передать ее даже при помощи самых современных технологий невозможно. Я не как музейщик, а как обыватель понимаю разницу между тем, что вижу в пространстве музейных залов, и тем, что вижу на экране.

— Вы работаете в музее, где все дышит историей. Как Вы думаете, есть ли у нас национальная идея? А если нет, то как бы Вы ее сформулировали?

— Я не только не могу сформулировать национальную идею, но и не могу ответить на вопрос, существует ли она. Я бы сказал так: есть форма политического осмысления пространства, в котором существует народ, а есть некая историческая ипостась. Вот в этом втором смысле национальная идея все-таки существует как накопление того исторического опыта, который так или иначе материализован всей совокупностью источников в исторической памяти народа. И она, эта память, определяет некие параметры осознания человеком своей принадлежности к данной общности людей, к данной стране, к ценностям, которые сформированы столетиями. Это то, что выражается словом «идентификация», традиция и своего рода генетическая, если хотите, основа для самопознания человека. Здесь его национальная особенность, она существует, и ее, может быть, можно считать частью национальной идеи. Что касается второй, современной составляющей, я думаю, что она во многом связана с оценкой сегодняшней ситуации, особенно с оценкой перспективы развития страны.