как может смертный прожить столько лет без еды и воды! Опуская лестницу в яму, раздражённо покрикивая и посылая в неё своих слуг, забыл он о том, что глаза Аветиса наблюдают за ним. Первым из ямы вылез молодой армянин – худой, полусонный, и объявил, что в яме сидит человек – истощённый, но в ясном уме, разговорчив и добр. Мелкуму показалось, что всё, что происходит, – странный сон, больное воображение или игры его разума. Не сказав ни слова, он стоял и дожидался, пока вылезет из ямы второй слуга и сообщит, что нет никакого Григора.
– Живой, – повторил второй слуга.
В отчаянии Мелкум полез сам в яму: соскочил с лестницы и бросился метаться по подземелью, в уголке которого смиренно сидел христианин.
– Так ты жив? – змеиным шёпотом произнёс Мелкум, за спиной которого вырос Аветис.
***
А Тиридат на своём ложе загибал худые пальцы – считая то ли дни, то ли годы заточения Григора. Теперь царь был рабом – рабом болезни и смерти – самого высшего наказания за злодеяния. Поплатился здоровьем за казнь невиновных, за загубленные души, за украденное счастье. Унижал невольных – теперь и сам невольник.
И снова дикий крик:
– Григор!
– Тише, нет его здесь, – отвечала Хосровидухт. – Спи.
– Как нет, если прибыл на коне ко мне! – Тиридат на минуту привстал с постели и посмотрел ясным взглядом на сестру. – Сказал, что мне ещё жить и жить, что вылечит меня, и что-то ещё сказал… – задумался правитель, окунаясь в воспоминания.
– Что ещё сказал?
– Что Мелкум – грязный баран и я должен его изгнать из дворца и впустить в себя Христа.
Придворные делали вид, что не слышат бреда Тиридата, но за плечами распространяли слухи, что плохи дела царя, лепечет он в предсмертной агонии глупости, потихоньку отходит в иной мир. Царевна полагала, что отравлена каким-то зельем, что сходит с ума вслед за братом: Григор являлся и к ней, обещал спасти её Тиридата, полагаясь на Бога и молитвы к Нему. Сестра владыки Армении днём старалась держаться, взвалив на свои плечи целое государство, а ночами, сжимая платки, пускала в них слёзные реки.
Аветис немедленно явился к царевне и сообщил:
– Христианин Григор жив!
– Этого не может быть, – тихо произнесла она, чувствуя, как всё темнеет в глазах, а образ вошедшего становится нечётким, блеклым. – Выходит… Тиридат знал… Он видел, что Григор жив!
– Первое, что попросил христианин, – каплю красного вина и крошку хлеба. Спрашивал о царе, – продолжил Аветис.
Но Хосровидухт утонула в молчании. Не смогла выговорить ни слова, поражённая новостью, оцепенела, потом, будто выдавливая из себя слова, сказала:
– Он – последняя надежда. Он может спасти моего брата! Слышишь, Аветис! Ещё не всё потеряно! – воскликнула царевна и подскочила к своему слуге. – Помоги ему прийти в себя после стольких лет заточения, приведи в порядок, дай отдохнуть вволю, а затем покажи Тиридату. Самозванца Мелкума не подпускай близко, даже на порог покоев царя. О том, что Григор посетит Тиридата, не распространяйся, ибо это тайна. Тайна.
– Будет сделано, – ответил Аветис.
Хосровидухт ухватила руки Аветиса и судорожно вздохнула.
– Не осуждай меня за это безумство, прошу. Я боюсь, что мой брат покинет этот мир, окончательно утратив разум. Врачеватели – преступники, они, будто сговорившись, твердят, что это конец, что болезнь уничтожила его, хватают деньги и уходят, и только один дал мне надежду.
– Нет твоему милосердию границ, царевна, – проговорил Аветис и удалился.
***
Тиридат раскрыл глаза и почувствовал, как смерть отходит от него. Сон ли это или настало облегчение? Григор явился к царю и присел у изголовья его ложа. Не говорил ни добрые, ни злые речи, лишь с сожалением и сочувствием смотрел на правителя Армении.
– Ты оказался сильнее моей ненависти. Столько лет она жила и здравствовала, – прохрипел Тиридат.
– Прогони сам своё безумство: твоя болезнь и смерть могут отступить, ведь не так беспощадны и могущественны они, как ты думаешь.
– Христианки предстали пред моими глазами, ты знаешь… Тридцать шесть…
– Все были казнены тобой.
– Да, я совершил ужасное и теперь погибаю – стольких людей убил этими руками, – царь взглянул на трясущиеся чистые руки с коротко остриженными белыми ногтями. – Видишь, сколько крови на них?
– Ты можешь быть прощён: прощение для человека – это как еда, как воздух. Прощение пробьёт стены, остановит войны, растопит самое ледяное сердце. Знаю, чувствую, как в тебе борются и путаются две силы: силы добра, божественные силы и силы зла, темноты.
– Сколько живу – столько и борюсь. С врагами, с подданными, с женой… И борьба моя жестока.
И открылась истина Тиридату, и почувствовал он добро, которое прильнуло к его сердцу – бескорыстное, чистое, светлое. Уже не ненавидел Григора, как прежде, – слушал его, говорил с ним, смеялся вместе с ним и с ним же плакал. Вечна ли ненависть? Вечна ли любовь? И кто из них живёт дольше на земле? А Григор всё говорил с армянским владыкой, и спрашивал тот, куда податься, что делать ему дальше, где найти спасение, как вернуться к здравию, которое съела в былое время ненависть. Когда стоишь на распутье – беспомощный и беззащитный – будто младенец, будто слепой, будто ни живой, ни мёртвый… Что остаётся делать?
– Я бросил тебя в рабство тьмы и безмолвия, втоптал тебя в грязь, поставил на колени. Такое не забыть и не простить, – смотря в глаза Григору, произнёс царь Армении.
– Господь всё прощает, кто же я такой, чтобы не простить тебе? – ответил христианин.
Тиридат понемногу приходил в себя – хворь утекала, оставляя заметные следы: он терял ход своих мыслей, иногда путал слова, забывал лица, неуклюже передвигался, но всё же нашёл в себе силы принять участие в погребении христианок, чьи тела лежали на площади девять дней. Замотанный в одежды, словно прячась от глаз придворных и горожан, но в окружении супруги, сестры, Григора и нескольких стражников (среди которых был разбитый горем и потерей близкого друга Саркис) царь распорядился предать земле тела невинных женщин.
***
– «Помяни, Господи, рабов Твоих, отпусти грехи и прости неправды, оставь их в Царствии Небесном – ибо верили в Тебя, в Единого Господа нашего Христа. Покой, Господи, рабов Твоих, Христе Боже, в земле армянской, ибо славу воссылаю Тебе, молитвы обращаю Тебе и слёзно прошу Тебя, Господи, стоя на этой земле, не отврати лица Своего от детей этих. Преклоняюсь пред волею Твоею, прошу Тебя о милосердии, не наказывай людей этих, не предавай их вечным скитаниям по небу, ибо по земле скитались, мучились, покоя не находили. Да воздай же им за труды их великие, за дела добрые, за слова честные и утешь скорбящих по рабам Твоим. Ныне и присно да во веки веков. Аминь».
Какие дожди лили в день погребения дев! Какие потоки разливались! Земля, принявшая тела загубленных красавиц, раскрывала свои уста в надежде напиться, но вместо этого захлёбывалась дождевой водой, становилась вязкой, расплывалась в болота. И ревел гром, и обрывал ветер листву с деревьев, и вздымал длинные волосы плачущих женщин, и срывал с голов их чёрные платки.
Вдоволь наелась Назени удушливого страдания. Пришла на погребение помолчать, проводить в последний путь отчаянных девушек, отчаянных божьих детей, не прося ни сочувствия, ни утешения. Молчала… Молчала… Молчала… Знакомый голос, отозвавшийся эхом в её ушах, зазвенел, нарушил её голодную тоску: узнала она голос Григора – пленника, который чудом выжил, чудом оказался на воле.
«Всё-таки долетает стрела до цели – нужны лишь годы стараний», – подумала Назени.
Видела, по воле случая, как вытаскивают из ямы и усаживают на лошадь слабого, уже немолодого христианина, избитого темнотой и одиночеством, и везут во дворец царский. Хотела узнать правду – страшную или радостную о забытом узнике – и потянулась вслед за свитой Тиридата. Не боялась быть увиденной: шла с привычным свёртком в руке, смотрела в глаза звёздам, ведомая любопытством и болью, забыв про сон, голод и дрожащее сердце. Слушала голос Григора, смотрела на великого Тиридата, молящего о прощении, на его сестру – премудрую и величественную Хосровидухт, которая неумело, но старательно повторяла слова