Читать интересную книгу Рулетка еврейского квартала - Алла Дымовская

А тут этот ребе Григорович со своей Ривой долго не знали, какую нам сделать пакость. И как нам уезжать, так стали чуть ли не на улицах вопить, будто Кадик обокрал их вшивую казну. Сам этот Григорович, наверное, давно обобрал ее до дна, а теперь захотел сделать Кадика крайним. Я ему сразу сказала: подавайте в суд. Пусть докажет, если осмелится, потому что он и есть первый вор. И тогда этот подонок Григорович расшумелся, что, наверное, в суд подаст – уже нарочно, хотя и думал поначалу решить дело миром. А я сказала ему, что с удовольствием посмотрю, как его дурную еврейскую голову упекут пожизненно в американскую тюрьму за клевету на честных людей. И будет он там жрать свиные гамбургеры вместо мацы.

Только Кадичек, светлый ребенок, уговорил свою мамочку этого не делать. Конечно, ребе засудят, и кто бы сомневался. Но ведь репутация будет испорчена, и что скажут тогда в университете? Что их будущее светило упрятало в тюрьму несчастного, сумасшедшего еврейского раввина, хоть тот и закоренелый американский гангстер? А здесь очень важно общественное мнение. И тем более, пока суд, вдруг и надолго, университет может и передумать. Ведь они еще не видели моего Кадичка, а прислали приглашение по почте. Но и этот проклятый Григорович тут же возомнил о себе невесть что. И теперь его не унять. Никак нельзя замять эту ужасную историю, иначе чем вернуть те пропавшие деньги. И уж лучше вернуть. А то время идет, и Кадика с нетерпением ждут в университете. Но это целых пять тысяч долларов. А где же нам их взять? Нет, мы вовсе здесь не бедствуем, ты, Мила, не подумай ничего дурного. Но переезд в Калифорнию, а там нужно ведь снять приличный дом, чтобы у Кадика сразу стал определенный имидж. Еще и мебель, которая осталась, но и ее жалко, и тоже придется перевозить. (Интересно: мебель, которая осталась. А тонны антикварных картин и посуды? Что, уже ушли с молотка? Да и как можно было прожить за такой короткий срок столько ценностей? Соне сделалось вдруг от воспоминаний невыносимо гадко.) Никто не желает нам помочь. Даже Хацкелевичи. То есть с переездом они и обещали нам поддержку, а для Кадика ничего не хотят сделать. Я думаю, из той же зависти. Да еще смеют намекать, будто сомневаются в его честности. Это все оттого, что Роза шляется на дом к Григоровичам, делать этой негодной Ривке укладку на дому. И с переездом нам тоже от них не нужно жертв. Тем более с таким видом, будто Натан, мой же двоюродный брат! делает мне невесть какое одолжение. Я ему тоже так и сказала, что он, то есть Натан, готов целовать Григоровичам зад, лишь бы они везде говорили, что его, Натана, кар-сервис самый кошерный в нашем районе. И что, слава нашему еврейскому богу, у вдовы Гордея Гингольда еще остались другие родственники и дочь в Одессе, и ей ни к чему побираться по чужим хаткам. И ты, Мила, никогда не оставишь свою мать и своего родного брата в неудобном положении. (Это бабушка называет «неудобным положением»!) Нам нужно только семь (ого, уже семь!) тысяч в наших долларах, и ты лучше отправь их по переводу, а не с кем-то. Потому что, мало ли что. Симановичи, конечно, люди неплохие. Но кто их знает, хотя они скоро и поедут назад. Это большие деньги. (Вспомнила, надо же! А хоть бы спросила, есть ли у матери эти большие деньги!) И сразу мне сообщи, я дам номер нашего телефона в Нью-Йорке, только ты непременно скажи оператору, что звонок за счет исходящего. Здесь тарифы куда дороже, чем у вас, в Одессе».

А далее следовал один только крупно выведенный телефонный номер и код, и все. Ни привета, ни пожеланий. Ни простого вопроса, как дела. И о Соне тоже ни слова. Даже ни единого.

Когда поганая бумажка была дочитана до конца, на Соню сразу и немедленно напал душераздирающий хохот. Она корчилась на жестком кухонном стуле, нарочно зажимала ладонью рот, чтобы пронзительные звуки не проходили наружу, но смех и не думал уняться – уже до слез, до колик под ребрами и в горле все душил и душил Соню. Письмо упало из руки, валялось теперь на полу, и Соня колотила по нему безудержно пяткой, и все смеялась, смеялась. Перед глазами ее плыли фиолетовые кастрюльные пятна, пляшущие шкафы и полотенце с петухом из крестиков, синие крашенные, вдруг ставшие кривыми стены. Пепельно-серый абажур с сиреневым рисунком закачался над головой. Но ее смех все же протекал отдельно от нее, а настоящее сознание Сони осталось чистым и ясным и думало не о смехе, а другое.

Если бы она умела ругаться матом или просто знала страшные, самые нецензурные слова, то все бы они, эти слова, до единого, были бы произнесены в эти минуты. Она и раньше подозревала иногда, а позже и часто, что у злой Снежной королевы, умчавшей ее некогда в Москву, корона бутафорская и лишь кажущаяся настоящей. А еще позднее, когда позолота облупилась и вовсе до ржавого железа, Соня все равно продолжала делать вид, будто верит в ее драгоценность, и позволяла обманывать себя дальше. Сейчас же ураганный ее смех сорвал эту корону, только дырявую, консервную банку, не годную ни к чему, совсем с головы королевы, и Соня увидела просто старую, жестокую обезьяну, ловко подражавшую чужим повадкам. Но и Сонин смех был того рода, когда между истерикой нечеловеческого хохота, почти сатанинского, и горькими слезами уже нет разницы и то и другое сходится в одной точке и вполне заменимо. Она думала еще пока о сыне, Димка-то ни при чем, и потому сделала из сжатого кулачка кляп, крепко закусила его, чтобы не допустить шумных демонов смеха наружу.

Это-то письмо и стало своего рода катализатором, ускорившим до неимоверной быстроты, будто в калейдоскопе, смену различных стадий ее жертвенных и добровольных мучений. Ради того, уже и непонятно, ради кого и чего… И когда это глумливо хохочущее безумие отпустило Соню, ей отчего-то расхотелось и дальше играть в чужие игры. Не то чтобы она внезапно прозрела или обрела собственный путь, чтобы самой вести себя по жизни, – такие-то вещи никогда не происходят сразу. Человек ведь не бешеная лошадь, чтобы понестись вдруг сломя голову и сбросить хомут. Среда ее обитания осталась прежней, и инерция ее влияния была слишком велика. Тут получалось нужным ежесекундно сопротивляться в одиночестве и против всех. Против Левы и Евы Самуэлевны, против собственного прошлого, даже против Димки. На такое противостояние потребны столь великие силы и хорошо закаленная воля, что борьба такого свойства по плечу очень малому числу людей.

Тут, напротив, от мыслей и от смеха Соня впала в какое-то странное равнодушие. Словно в ней перегорела и испарилась в воздух сама надежда. Зачем и для чего тогда, если без надежды, играть перед скудным в уме и в сердце мужем и его беспардонной мамочкой, зачем делать лишнее и то, что сверх от тебя ожидаемо. Она отныне будет исполнять только, что должна, чтобы ее оставили в покое. Она останется примерной матерью Димки, верной женой, смирной невесткой, а дальше уж пусть танцуют без нее. Хочется Леве врать – пусть морочит головы впредь без ее помощи и пусть видит в ее глазах немой укор. И пусть ищет утешения в своей же никчемности, которую Соня не намерена отныне рядить в эфемерные одежды. Она не станет, конечно, ничего просить, но и давать больше нужного тоже выше ее сил. Она как бы закуклилась в коконе разочарования, откуда никогда не вылупится прекрасная бабочка, а только так и засохнет внутри гусеницей, потому что не ждет никакого будущего и за пределами этого кокона видит одну грязь и мерзость, и лишние труды. Это был уже чистейший эгоизм существа, отвергнутого самим собой, не принимающего в мире ничего доброго и светлого и даже не допускающего его в возможности, еще не злобного, но отчасти пропащего.

Майами. Штат Флорида. Ноябрь 1997 г.

В дверь легко постучали – таким образом, каким условно дают понять очень близкие люди, что вот сейчас намерены войти, а отнюдь не испрашивают и не ожидают разрешения. Инга давно знала характер и смысл этого стука, поэтому не сказала «Входите!», а только подняла голову от папки с бумагами.

Конечно, в ее кабинет вошел, точнее, зеленым эльфом влетел Костя. Она его и предполагала увидеть в дверном проеме именно благодаря этому стремительному постукиванию пальцев о косяк и какому-то специфическому шуршанию, которое Костя будто излучал из себя на ходу. Кабинет Инги да и весь офис были так устроены внутри, что не имели общих помещений и прозрачных, стеклянных перегородок, позволявших начальству надзирать за интенсивностью труда подчиненных, а подчиненным лицезреть публичный, не имеющий секретов статус начальства. Инга вообще не признавала этот истинно американский тип офисной жизни, совсем не совместимый с ее понятиями о сущности рабочего места. Ведь это «рабочее место» потому и рабочее, что человек, его занимающий, обременен делом, за которое ему и платят зарплату, а вовсе не за впечатление, которое он собой производит. А дело надо делать с удобством, в тишине и покое, а не будто бы на вокзале в ожидании поезда.