Читать интересную книгу Рулетка еврейского квартала - Алла Дымовская

Деньги инженер Рудашев всегда высылал Соне незамедлительно, как бы чувствуя срочность просьбы, и это только лишний раз убеждало Соню, что отец играет с ней на одних воротах. Но и открыто признать это Соня не хотела, в ней жила еще обида на отца и на мать за тот постыдный их страх перед бабкой, отдавшей Соню на заклание. И эта обида отдаляла ее от единственно родных людей, могущих ей помочь, именно из-за нежелания простить им их нечаянное, виноватое отступничество. А и никакого отступничества по существу не было, а только было то же несчастливое убеждение, будто бы бабушка, из-за одного своего высокомерия и агрессивности, знает, как делать лучше.

Но деньги Соня из дому получала, хотя просила их при самой крайней нужде. И даже не для себя или для Левы. Это были, так сказать, демонстрационные деньги. Когда требовалось показать публично для всех благосостояние младших Фонштейнов. И тогда бы ей и объясниться с Левой до конца, что деньги те брать на обман ему зазорно, что от новой его работы мало толка. И что еще не поздно найти себя, может, даже уехать им в Одессу, и там отец поможет Леве осуществить его собственную скрытую мечту – пусть начать если не с простого матроса, а с корабельного врача. А хоть бы и в мореходку, для гражданских – Соня подождет, потому что будет чего ждать. И Лева станет счастливым при желанном деле и мечте, а там, где нужное дело и счастье, там всегда и благополучие, и со временем деньги. И не надо уже будет обманывать.

Но ничего этого Соня не сделала. Для подобного решительного поворота и откровения она слишком мало любила своего мужа. Она сделала даже хуже. Она начала играть и перед Левой. Будто все идет как надо, и в помощи ее родителей и в обмане родителей Левы ничего нет скорбного и неправильного, и вообще это временно. Она так хорошо подавала свою игру, что в один прекрасный момент лишилась в этой игре партнера. Лева вдруг поверил в эту вымышленную пьесу. Ему было очень удобно поверить, и он поверил. Он воспринял Сонины утешения и заверения всерьез, как нечто должное. Он уже гордился работой и заработком, на первый взгляд не копеечным отнюдь. Но на троих с грудным ребенком, при неработающей жене, да согласно московским ценам на необходимое деньги его были недостаточны для поддержания даже намека на имидж благополучной еврейской семьи. Но Лева верил, в основном со слов Сони, что все будет хорошо, что сидят они впроголодь ради грядущего успеха, и очень чувствовал себя при этом удобно и в тепле. А Соня в последнее время нарочно подливала масло в жертвенный огонь Левиного самомнения. Она как бы сотворила из своего терпения и отречения своеобразный культ.

И алтарь ее изобретенного сверхстрадания успешно бы пополнялся новыми приношениями многие годы, может и десяток лет, если бы одно известие не ускорило этот процесс до космической почти скорости.

А началось все неделю тому назад, еще перед первомайскими праздниками, когда Соня попросила денег у отца и на текущие расходы для Димки, которого его собственный отец не мог обеспечить ничем, сверх самого необходимого, и напоказ, для зоркого глаза Евы Самуэлевны.

И вот сегодня мама должна была передать конверт со знакомым много лет проводником, и Соня ждала от нее звонка, какой будет номер вагона.

Лева был на протезной своей работе, Соня сидела у телефона, Димка спал в кроватке, суп с курицей на плите мирно закипал. Наконец, очень скоро бежевый аппарат на кухонном столе зашелся в тихом дребезжании. Соня тотчас и подхватила трубку, чтобы трели не помешали сыну спать, – на проводе была Одесса.

Мама сообщила и номер вагона, и что у них все в порядке, вот только… Только они очень сильно извиняются, и она и папа, но денег для Сони им пришлось послать почти вполовину меньше. Но пусть Сонечка не беспокоится, это только один раз, им сейчас срочно нужна большая сумма в наличных и в долларах.

– Мамочка, что случилось? Это рэкетиры, да? Папе угрожают? – вдруг перепугалась Соня, немедленно позабыв свою обиду на родителей.

– Что ты, доченька, с папой все в порядке! Ну, какие еще рэкетиры? Ну, что ты говоришь? Наш папа и вдруг рэкетиры? – успокоила ее мама, однако было слышно, как сильно тронуло ее беспокойство Сони об их благополучии.

Соня и вправду усомнилась. Ее отец и криминал как-то не совмещались в голове. Но тут же ей стало любопытно, зачем родителям вдруг срочно потребовались крупные деньги. Она и спросила:

– А зачем вам нужно много денег? Если все в порядке? Или не все?

– У нас, детка, все в порядке. Но это и не нам. Это для бабушки в Нью-Йорк, – как-то смущенно сказала мама. Впрочем, может и не смущенно, а Соне только показалось так.

– А что там у них стряслось? – спросила Соня совсем недоверчиво. Потому еще, что привыкла давно считать бабушку и дядю Кадика за совершенно отрезанный семейный ломоть.

А тут будто получила сообщение из потустороннего мира о нуждах тамошних привидений. Да и какие нужды? Пол-Москвы с собой вывезли.

– Понимаешь, вдруг стали нужны деньги, а помочь кроме нас и некому. Придется отдать, что есть на руках. Да еще занять. Ведь только что закончили ремонт. Ты уж потерпи до следующего месяца. Ведь тебе не очень срочно.

Соне было очень срочно, но признаться маме она не смогла. И она согласилась, да и что она еще бы сказала. Однако ее заинтересовали, заинтриговали даже нью-йоркские новости.

– А что случилось у бабушки? Нью-Йорк смыло в Гудзон? – не удержалась она все же от ехидства.

– Мы письмо получили с оказией. Тут приехали одни, Симановичи. Они и передали. Я тебе это письмо вложила в конверт тоже. Не знаю зачем, но ты почитай, – как-то торопливо объяснилась мама, не очень желая, видно, задерживаться на этой теме. – Там еще посылка, для Димочки итальянские комбинезончики на лето и, знаешь, такой немецкий нагреватель для бутылочек, очень удобный.

Соня расспрашивать дальше не стала, все равно завтра узнает.

На следующий день в обед Лева заскочил домой, привез с вокзала посылку. Про письмо ему ничего сказано не было, Соня сперва решила прочесть его в одиночестве. Только когда Лева ушел, наскоро откушав супа с котлеткой и пюре, Соня приступила к заветному конверту.

Обычный конверт, белый, без знаков, и простая, нелинованная бумага внутри. Буквы очень мелкие, сильно испорченный медицинский почерк – действительно писала бабушка.

И чтобы тут не соврать чего, лучше будет то письмо привести целиком, может только, опуская некоторые стилистические погрешности. А письмо гласило следующее:

«Дорогая Мила (надо же, не доченька, а дорогая Мила, – подумала еще вначале Соня), пишу тебе через Симановичей, Лику и Володю, они проездом через Одессу в Жуковский, посетить могилы дедушек. (Так и было сказано „могилы дедушек“.) Они люди неплохие, но, конечно, не нам чета и не ровня. Но обещали твердо передать.

У нас все очень хорошо. И погода, и условия. Мы здесь для всех на особом положении, ведь кругом обычные мещане, провинциальные местечковые «мишигине» в большом числе. И, конечно, меня очень чтят, как генеральскую вдову. Хотя некоторые отщепенцы и злословят, будто мы продались КГБ. (Какое КГБ? Его нет давно, – подумалось Соне.) Но мы в их сторону и не смотрим даже. Особенно возмутительно ведут себя Хацкелевичи. Тоже мой двоюродный брат. У них две машины на семью, а каждый раз унижаешься перед ними, когда нужно ехать. Могли бы и одну машину дать на время Кадичку. Подумаешь, Роза, его жена, такая большая птица, что не может пройтись пешком. У нее свой парикмахерский салон и по этой причине она задирает нос. А салон тот – одно название, дешевая уличная забегаловка с четырьмя мастерами, очень посредственными. А Кадику машина нужна, он боится ходить по городу, и тем более в метро. Вообще, здесь через одного сволочи и жулики. Меня и Кадика им, конечно, не обдурить, но вот многие наши пострадали. А местные так еще хуже приезжих – проходимцы.

Кадичка тоже все так уважали в синагоге. И безумно гордились, когда он у них работал. Но он оттуда уволился недавно, так эти паразиты из зависти устроили ему страшную гадость. На Кадичке все дела с Израилем у них только держались. А самый сущий мерзавец там ребе Григорович, всю главную работу за него делал мой Кадик. Так он и меня хотел уговорить сидеть у синагоги в лавке, чтобы продавать кошерную еду. А я ему сказала, может, его Риве – это жена, очень толстая и невоспитанная особа, – еще и полы в доме вымыть во славу Иеговы? Так он обиделся страшно, наверно, тогда и затаил коварство. И еще говорит, что никакого пособия от их замшелого синедриона не будет, потому что мы и без него небедные, и тут нам не Россия. Каков подлец!

А потом Кадичек мой захотел уйти на достойную его работу в Калифорнийский университет. Он разослал всюду множество резюме, и мы получили огромную кипу приглашений. И все из-за этой синагоги и Григоровича только тянули и не уезжали никуда, мы же порядочные люди. А тут Кадик решился, очень выгодное предложение, для начала пока лаборантом. Но ты же понимаешь, это только так говорится, чтобы приглядеться к человеку. А когда узнают Кадика поближе, то непременно тут же и предложат ему какую-нибудь кафедру, не меньше. У них наши кандидаты технических наук очень ценятся. (С чего бы университету в Америке понадобились наши технические кандидаты, Соня не смогла уразуметь.) Но начинать надо с малого, хотя нам это и зазорно, но пусть же и университету будет стыдно потом.