Читать интересную книгу Рулетка еврейского квартала - Алла Дымовская

– Если ты во мне имеешь сомнение, то знай – я твоей и копейки не возьму. Хочешь, хоть контракт, черным по белому. В общем, это предложение.

– При чем тут деньги? Я не ради них. Не только ради них. Это просто средство, а не цель. Я, Костик, людей не люблю. И не хочу, чтобы меня трогали. А хочу быть наверху, над всеми. А если и это невозможно, то пусть меня хотя бы боятся. И держатся подальше.

– Если тебя так сильно обижали в жизни, то я пойму. Но нельзя же отвергать весь мир. И есть на свете порядочные люди, – горячо возразил Костик. Ему показалось вдруг, что он нащупал для себя какую-то надежду.

– Вот-вот, от порядочных людей все беды и происходят, – не менее горячо поддержала его Инга, – пока они рассусоливают да маются совестливой дурью, удобно – не удобно, тут негодяям и козыри в руки. Шулер честного лоха всегда переиграет. Я теперь шулер и есть, Костик, ничего не поделаешь. И тебя я тоже обманула, передернула на сдаче и оставила с пустым карманом. Неужели ты не понимаешь? А теперь я, если хочешь, могу тебя отпустить прочь. Забирай свою долю и ступай на четыре стороны света, начинай новую жизнь. А замуж я за тебя не пойду.

– Не ты меня обманула, а я сам. Я думаю, видишь ты, что нельзя принять обман со стороны. Если кто кого и вводит в заблуждение, то только человек сам себя. А что ты есть, я давно уж знаю и люблю тебя такую, потому что ты совсем не из шулеров, а просто тебя саму обманывали, долго, наверно, и очень люто. И ты теперь хочешь быть свободной и мстить, только не знаешь, что из этих двух вещей тебе нужнее. И я тебя никогда не обижу и всею жизнью докажу. Почему ты отказываешься?

– Потому что я не нуждаюсь в обещании «никогда не обижу». Ты и не сможешь меня обидеть, ведь я сильнее тебя. И никогда свою позицию этой силы не сдам! Я не домашняя хозяйка и не дурочка у плиты, и мне плевать будет, к примеру, сколько у тебя чистых рубашек! Хочешь кофе, подними свою задницу и свари себе сам, хочешь супу, налей! И только так! И как я могу прятаться за твою спину, если моя спина куда шире! Это раньше так было, когда вы, мужики, одни имели собственный досуг. Добыл денег, или застрелил оленя, или изобрел порох, или намалевал картинку, обеспечил семью и пошел дуть пиво, гонять бильярд или трындеть про светлое будущее с себе подобными козлами. А баба с утра до ночи или у печи, или у люльки, или у корыта. Да еще дети – и что ни год, то пузо. Когда ей думать о великом и большом? А теперь дудки. Противозачаточных средств в аптеках хоть Монблан сооружай, равенство в правах и еще общественные привилегии. И у нас теперь тоже есть свобода от ручного труда. Вот и выяснилось, что баба не только не хуже мужика работает головой, а и умней его, и хитрее, и безжалостней. И все. Кончилось ваше царство! Времена матриархата возвращаются. А вы только и твердите, что, мол, бабы дуры. А бабы-то давным-давно вас всех позади оставили, да еще поверх переехали! Вот вы и пытаетесь вернуть себя и нас в прошлое! Дескать, бросай биться в кровь на ринге, ступай назад к корыту. Но ничего тут не выйдет! Потому что сила ваша кончилась. Вот сейчас я откажу тебе совсем и пошлю на фиг. И что? Что ты сделаешь? Снимешь меня с обеспечения, лишишь куска хлеба? Да мой кус в десять раз зажиточней твоего! Или скажешь – все, дорогая, я в тебе разочаровался и ухожу?! Подумаешь, да я за пятьсот баксов какого захочу красавца себе найму, и на каждую ночь разного. Как и вы сами частенько с нами делаете. Так какого же лешего мне замуж-то выходить?

– Инга, одумайся, что ты несешь? Ведь люди из-за любви женятся оттого, что человек не волк. Это же для души, для тепла, для счастья. Да и ты сама ведь себе не веришь. Ведь ты же и замужем была, и по своему Родриго убивалась, я же видел. Ведь так? Ведь все слова твои – неправда? – Костя сделался таким ужасно бледным, что даже был не то что страшен, а как будто у конца света и перед скорой смертью.

– Ну, насмешил! Как же, убивалась! А уж как любила! Как говаривал бравый солдат Швейк, как соломину в заднице! Вот как любила! Мне гражданство было нужно, понимаешь, гражданство! А как получила, так и уморила дорогого муженька собственными же руками! – Инга как выкрикнула эти слова признания, так и поняла, что совсем открыла лишнее и погубила почти сейчас все. Но не сожалела, наоборот, ее несло дальше, из какого-то чувства убить уж все до конца. – Да, я! И не глазей, как христианин на идола! Думаешь, я по Родриго страдала? Да я от тех двоих детективов до чертей зеленых тряслась, что прознают, и вот рухнут мои святые надежды из-за их дотошных и въедливых соображалок. Ан нет! Не рухнуло ничего, потому что и те строгие блюстители такие же кретины, как все мужики, оказались! Увидели перед собой дуру бабу и возрадовались, ах, вдовья скорбь! В это вы завсегда уверовать готовы, только повод дай! И…

– Довольно уже. Хватит! – Костя встал со своего места от чая, перебил Ингу, не спорил более, глаз в ее сторону своих не допускал. – Мои были двадцать процентов согласно договору. Завтра же и начнем расчет. А если что-то не так сложится, то, поверьте мне, миссис Бертон, или кто вы там на самом деле, я поступлю с вами, как с мужчиной. Как вы того и добиваетесь! Желаю вам с мистером Сорвино многого процветания, но уже далее без меня. А за сим, как говорится, прощайте! Желательно навсегда!

А на завтра Костя Левин приступил к расчетам. Они были совсем недолгими. Инга нарочно не стала затягивать, давала понять: мол, давай, давай, без тебя просторней станет, чистоплюй. Но Левин никак на ее понятия не реагировал, вообще не замечал ее, а как получил на руки ему причитающееся, так и сгинул в неизвестном направлении, не обмолвившись ни словом, как будто бежал из города прокаженных. А Инге стало досадно. Но она скоро придумала себе утешение, сказав, как австрийский первый министр Кауниц на сообщение о смерти любезной мадам Помпадур: «Что же, дальше поедем без нее».

Москва. Площадь Восстания. Квартира Полянских. 8 марта 1998 г.

Здесь, в этом доме, Соня еще ни разу не бывала. Юзя и Раечка купили тут жилую площадь не очень давно, оставили прежнюю богатую квартиру для младшей дочери Ляли, которая наконец-то, в почти тридцать восемь лет, вышла замуж. Представьте только, за контрабасиста Веерова из оркестра ее же собственного отца. Вееров, оказывается, давно заглядывался на Лялю, вообще обожал полных и жгучих брюнеток, и даже, как выяснилось по его признанию, тяжко по ней, Ляле, страдал. Но не решался, потому что был отягощен законным браком с весьма скандальной особой, редактором на радио «Маяк», некой Серафимой Карловной. Но когда его Серафима вдруг однажды ни с того ни с сего, хлопнув дверью и захватив попутно из их однокомнатного дома все, кроме стен, ушла к другому, композитору-песеннику Приголубь-Сосновскому, тут-то Вееров и осознал свое возможное счастье.

И вот тогда Юзя Полянский и прикупил на скопление лишних своих гонораров апартаменты в высотке на площади Восстания. Еще столько же Полянские угрохали на ремонт и реставрацию полов, труб и увесистой лепнины. И теперь принимали гостей на день рождения Раечки уже в новом интерьере.

Прежних знакомых пришло немного. Вообще организовано было Полянскими малолюдное сборище. Соня с мужем и Димкой, за которым сейчас приглядывала по указанию старая домработница Раечки, Ева Самуэлевна с Львом Израилевичем, Мирочка и Ляля, теперь обе с мужьями, да еще старики Азбели, все такие же зловредные и богатые, но уже без детей. Тем было неинтересно, да и ни за что бы не пропустила его дочь Лара сезона в Давосе. Вейцы – те все уж давно жили в Австралии. Старая Фая Берлин померла еще прошлой зимой от рака кишечника, а муж ее после этого слег совсем, и его опекала сиделка. Заявился, однако, и концертный директор Юзи Полянского, некий Киприади, полуседой грек, смешно рассказывал анекдоты. Нет, не подумайте, вовсе не анекдоты его были смешны, бородатые и затасканные до дыр, а забавно звучал его специфически коверкающий слова акцент, что-то вроде «приешедеши мужикус в баню». Но хохотали над Киприади до неприличных колик, а он не обижался, а как бы был рад и травил уже без остановки. Особенно смеялась строгая Ева Самуэлевна, которой Киприади строил издалека глазки.

Когда подали к столу форель, испеченную в фольге, и из новомодного – разогретое фондю для телячьей вырезки, Моисей Абрамович, злокозненный старикашка Азбель, не смог удержать свой верткий язык от липучих колкостей.

– Сонечка, и что же пишет вам бабушка? Расскажи мне, деточка. А то от меня все скрывают, берегут мои нервы. А я слыхал, у них и в Калифорнии не хорошо. А от самой Фирочки ни даже приветика, ни открыточки, ни звоночка?

Рая Полянская громко очень закашлялась за столом, пытаясь перебить бестактность, но кто же мог одолеть старого Азбеля, когда тот непременно хотел сделать другому язву.

– Раечка, выпей еще компоту. Так что же, Соня? Говорят, твой дядя Кадик чуть ли не самый настоящий лаборант в тамошнем университете? – захихикал Азбель, даже густые белые его брови заплясали от смеха. – Это шикарная карьера, очень удачная, очень!