пустыней своего стола. Но бишофсбержцы и нидербахцы гоготали и тужились за его спиной, а перед ним простиралась пустыня, и штадтрат принадлежал ей, а не веселым пьяницам. Был сух, безрадостен, бесцветен.
– Фрейлейн Урбах? – спросил он и обрезал ножичком кончик сигары. – Я не удивляюсь, что вас привел сюда случай, о котором мне доложил секретарь полиции. Присядьте.
Штадтрат раскурил сигару.
– Я знаю ваших уважаемых родителей и знаю вас. Тем не менее я решаюсь сказать: я не удивился бы, если бы мне пришлось беседовать с вами по делу об обвинении вас в государственной измене. Вы понимаете, о чем я говорю?
Штадтрат помолчал.
– Очевидно, вы сознаете всю тяжесть вашего проступка. Я говорю не о том, что произошло сегодня. Это естественное следствие всего вашего предшествующего поведения. Я говорю… Вы понимаете, о чем я говорю, фрейлейн?
Штадтрат шумно выпустил из носу желтый дым и протянул руку к делу, лежавшему в глубине пустыни.
– В распоряжении полиции уже давно имеются сведения о ваших сношениях с русским.
Он вскинул сухие, бесцветные глаза и остановил их на Мари.
– Вы слышите? О ваших сношениях с русским.
Штадтрат крепко затянулся сигарой.
– Ваше молчание, фрейлейн, прежде всего невежливо. В этом я вижу плоды общения с этим, как его…
Штадтрат перелистал дело.
– Его фамилия… Вы намерены отвечать?.. Я говорю так только потому, что уважаю ваших родителей, прежде всего – вашу мать, фрау Урбах. Иначе я нашел бы средства заставить вас вести себя с официальным лицом, как это подобает…
Штадтрат понизил и смягчил голос:
– Неужели вы не понимаете, что ваше поведение невозможно? Подумайте, фрейлейн, в какое положение вы ставите своих родителей! Ваша мать, фрау Урбах, – всеми почитаемая особа, принята при дворе его величества, кавалер орденов, почетный член союзов. Ваш брат… Но о вашем брате пишут в газетах как о национальном герое! Он – единственный офицер во всем Бишофсберге, получивший орден pour le mérite! Единственный в Бишофсберге! Он отличился под Верденом! Он вошел одним из первых в Мобеж! Подумайте! И вдруг… Нет, это недостойно, это отвратительно! По долгу службы я должен… Но позвольте, неужели в вас не говорит совесть? Неужели вы не чувствуете раскаяния?
Штадтрат отодвинулся от стола, воскликнул:
– Но ведь это чудовищно, чу-до-вищно!
Потом встал, прошелся по кабинету, снова сел и заговорил однотонно:
– Я требую, чтобы вы ответили мне: признаете ли вы, что совершили порочащий честь германской женщины и честь вашего дома проступок, и обещаете ли вы мне, как представителю власти, впредь не совершать ничего подобного? Отвечайте… Что значит это молчание? Послушайте, вы!..
Штадтрат стукнул кулаком по столу и прокричал:
– Вы, девчонка! Как вы смеете молчать, когда я требую ответа? Как вы смеете? Я проучу вас, я арестую вас, я опубликую ваше имя, я опозорю вас! Вас выгонят из дому, вас выгонят из города, на вас пальцами, – слышите! – пальцами будут показывать, вы! Пальцами, пальцами!
Штадтрат забегал вдоль расцвеченного окна. По лицу его – сжавшемуся, как кулак, жилистому и гладкому, – заметались пестрые огни стекол. Он вопил:
– Вы думаете, я пощажу вас? Вы думаете, я потерплю, чтобы негодная девчонка, запятнавшая свою семью, безнаказанно позорила честь германской женщины? Я отважу вас таскаться по проклятым русским, черт побери! Ведь вы… знаете, кто вы? Вы проститутка, вы хуже проститутки, которая патриотичнее вас и не позволит себе…
И вдруг точно поток битого, оглушительно звенящего стекла обрушился на штадтрата:
– Молчать! Слышите, молчать!
Он почти упал в кресло и остолбенел.
А Мари, прямая, вытянувшаяся, словно охваченная стальной формой, отчетливыми шагами пошла к двери, открыла ее, прошла коридорами, залом, где у конторок маячил секретарь полиции, приемной комнатой – на улицу. И там, не сгибаясь, все такая же отчетливая, с поднятой головой, мимо людей, как будто над людьми, не таясь –
впервые за эти годы, не таясь, – прямо через площадь к низкой двери с резьбой барокко, и дальше, по лестнице, выше, выше, ни разу –
– ни разу не оглянувшись –
в дверь, подле которой так билось сердце.
В кабинете штадтрата, вдунутый незримым деликатным духом, показался секретарь полиции.
– Герр штадтрат?
Штадтрат встрепенулся, схватил лежавшее под рукой дело, положил его на середину стола – на запад от стакана с карандашами, – сказал:
– Я отпустил ее пока, герр секретарь. Сейчас я просмотрю газеты.
И секретарь растаял неслышно, как небольшой клубочек пару на морозе. А штадтрат прочел:
ОПУСТИ 10 ПФЕННИГОВ –
УВИДИШЬ ВОЙНУ!
В Берлине в пассаже театра «Метрополь» есть панорама-автомат. Французики в синих сюртуках и красных штанишках защищают крепость. Против них, по траншеям и окопам, рассыпались серые карапузы. Прелесть, ей-богу! Особенно если подумать, что всякий прохожий может легко убедиться, как, собственно, мила мировая война. Впрочем, что же это был бы за автомат, если бы он не сулил гораздо больших наслаждений? Наверху у него отверстие. О, как оно жаждет никеля! Над отверстием надпись:
ОПУСТИ 10 ПФЕННИГОВ –
УВИДИШЬ ВОЙНУ!
В Берлине позаботятся обо всех! За десять пфеннигов каждый может иметь собственную небольшую войну. Брось в отверстие маленькую никелевую монетку (на худой конец, монетка может быть и железной) – в одни миг, как говорят берлинцы, заработает лавочка: пушки захлопают своими пробками, солдаты примутся колоть, рубить, стрелять, – прямо восторг! Не успеешь оглянуться – все французы перебиты, захвачены в плен, а немцы вступают в крепость. А потом – что же это был бы за автомат? – все становится по своим местам. Приятно, что эта история всегда может начаться сызнова. Опусти одну денежку – сразу загремят орудия, солдаты примутся колоть, рубать… а в конце концов – все, как было прежде. И так дальше, пока не выйдет весь никель. Так было, так могло бы быть долго. В Париже, наверно, тоже есть такой автомат, потому что во время войны хороший вкус интернационален. Только там все, конечно, наоборот: там расстреливают и берут в плен немцев, а потом все становится по своим местам.
Недавно один солдат, приехав с фронта, проходил берлинским пассажем. Он осмотрел автомат и, так как привык на фронте к крепкому слову, выругался. Но так как, кроме того, он был журналистом, стало быть, по профессии своей человеком любопытным, да еще вздумал написать что-нибудь по этому поводу для газеты, то он и бросил в автомат никелевую монетку.
И случилось чудо! Сражение… не началось. Пушки безмолвствовали, солдаты не думали ни колоть, ни рубить, ни стрелять. Тряска, пинки. Ничто не шевельнулось. Автомат был сломан.