Читать интересную книгу Реки не умирают. Возраст земли - Борис Бурлак

Ночью он каждые полчаса заглядывал в ее комнату, радуясь, что она спит. Уже под утро Даниловна сама позвала его.

— Прощай, сердечный мой, — сказала она так убежденно, что он не мог произнести ни слова.

Вбежала Марина.

— Не будите девочек, не надо... — еще успела добавить тетя Вася и потеряла сознание.

Та же усталая докторша, что приезжала вечером, явилась немедленно, как только Марат позвонил на станцию «Скорой помощи». Но было уже поздно. Непоправимо. Непростительно.

Она умерла в тот ранний час, когда макушки черных тополей-осокорей, стоявших в полой воде на левом берегу весеннего Урала, едва тронула слабая позолота наступающего дня. Она умерла от жестокого инсульта. Сердце бы еще поработало, но смерть внезапно и трусливо ударила в затылок.

Марат долго не мог двинуться с места, оглядывая тетю Васю с тайной надеждой на какое-нибудь чудо. Смерть вернула ей в последнюю минуту и русскую величавость, и гордую женскую осанку. Широколицая, чуть курносая, она устало прикрыла свои васильковые глаза и лежала будто живая — будто вздремнула на часок, проводив кого в школу, кого на работу. Ни боли, ни горечи, ни сожаления на лице.

Кто-то подошел к Марату, тронул его за плечо. Да, нужно было выполнять сыновьи обязанности перед этой женщиной, у которой он теперь в долгу поистине уж неоплатном.

Тетю Васю хоронили в погожий апрельский день, когда небо и над городом звенело от прилетевших птиц. Накануне местная газета напечатала короткий, в сорок строчек, некролог, подписанный из-за экономии места одной строкой — «Группа товарищей». Но у Василисы Даниловны обнаружилось в городе столько давних знакомых и друзей, что к выносу гроба из нового большого дома на уральской набережной весь двор заполнили старые ее знакомые. До сих пор Марат и не догадывался, что тетю Васю помнят даже в Москве, откуда пришли телеграммы ее товарищей по оренбургской обороне.

Марат с детства привык видеть в своей тете Васе щедрую душой, отзывчивую женщину, которая воспитала его мать, потом самого его, и как-то мало задумывался о том, что значила она для других людей. Только теперь, когда смерть всколыхнула память ее сверстников, он понял до конца, под крылом какого человека вырос, поднялся на ноги.

Кладбище было за городом, в открытой степи, которую так любила Даниловна. Может быть, и здесь ей приходилось рыть окопы в девятнадцатом. И сюда же привел ее последний путь. Машины остановились у молодой лесной посадки, окаймлявшей кладбище с востока. Мужчины взяли гроб на плечи. Заводской оркестр неожиданно заиграл «Вы жертвою пали». Ничто, наверное, не сжимает сердце с такой силой, даже гениальная шопеновская скорбь, как этот баррикадный марш, в котором не одна глубокая печаль, а и гневная решимость. Всего-то с десяток труб рабочего оркестра звучали над синей степью мощно, слитно, никого не оставляя равнодушным.

Марат стоял над разверстой могилой, переминаясь в зыбкой, рыхлой глине, которая не успела зачерстветь от низового сухого ветра. Он рассеянно слушал горькие, сбивчивые речи незнакомых ему людей и смотрел в сияющее небо, где переливчато звенели жаворонки. Рядом с ним плакала Марина. Девочки жались к матери, пораженные происходящим.

Марат опустился на колено последним, когда все уже простились с тетей Васей. И никак не мог оторваться от нее: он прощался сейчас и с мамой, и с бабушкой, которых заменяла эта женщина. С ее кончиной обрывалась живая связь времен — и те, ранние потери, давно пережитые и отдалившиеся, новой нестерпимой болью отозвались в душе Марата.

Наконец он выпрямился. Взял из чьих-то рук длинное полотенце и вместе с другими мужчинами стал опускать гроб в могилу. Покачиваясь на упругом весу между глянцевитых могильных стенок, Василиса Даниловна навеки уходила в глубь родной степи.

Марат кинул вниз слепым броском полную горсть земли. Тоня с Зиной последовали его примеру. С минуту еще слышались мягкие земляные всплески, а потом и они стихли...

Люди молча побрели к автобусам. Марат остался один у подножия холмика, укрытого венками. Немного не дожила тетя Вася до цветения тюльпанов, за которыми, бывало, сама ходила в свое облюбованное местечко, где сохранились именно красные тюльпаны.

Какая пустота в душе: Марат чувствовал себя кругом одиноким. Тетя Вася умела заслонять собой минувшее, и вот оно внезапно обнажилось глубоким, зияющим провалом — и одиночество твое кажется неодолимым.

Он нечаянно подумал о деньгах тети Васи, сбереженных про черный день. Ему сделалось совсем не по себе. Неужели она могла тревожиться, что ей не к кому будет приклонить голову в старости? Да разве он чем обидел ее хоть раз? Кто теперь скажет тебе всю правду? Только совесть. Да, совесть всегда мучает живых, пусть живые и не виноваты перед мертвыми.

Дома, когда все разошлись с поминального обеда. Марат снова ощутил такой сильный накат тоски, что места не находил в пустой квартире. Он позвал Марину, дочерей.

— Пожалуйста, в ее комнате ничего не трогайте.

Девочки опустили головы. Они повзрослели за эти дни, и он, думая о том, как Тоня с Зиной были трогательно привязаны к тете Васе, полушепотом добавил:

— Никогда не забывайте ее.

— Что ты, папа, милый? — печально отозвалась старшая.

— Нет-нет, — клятвенно отозвалась младшая.

— Сам-то не убивайся очень, — заметила Марина. — На кладбище некоторые посчитали тебя сыном Даниловны.

— Ты даже не знаешь, как она по-матерински заботилась и о тебе.

— Я знаю все, Марат.

— Ладно, идите, я поработаю.

— Какая работа, опомнись, — сказала Марина и вышла за девочками.

Работать он, конечно, не мог. Однако сидеть без дела вовсе тягостно. И он взялся за ответы Богачеву, Озолиню, фронтовым подругам мамы. Стало полегче оттого, что живут на свете такие люди. Алла тоже, наверное, ждет письма. Но отвечать ей сегодня, как-то сразу, было бы жестоко для них обоих: смерть тети Васи решила их судьбу, как видно, безо всяких колебаний.

9

А весна продолжала свой торжественный ход по земле.

С высокого многопролетного моста народной памяти виделась вся эта неспокойная, в водоворотах, кипенно-белая треть века после Отечественной войны.

Вот уже прочно встало на ноги целое поколение. Оно составляет самую сердцевину общества. Это естественно: более широкой мирной полосы в наш грозный век еще не было. Но как бы ни ветвились семьи, какими бы свежими побегами ни обрастали они за эти годы, корень каждой семьи уходит в землю, политую кровью. Сыновья, дочери, внуки погибших терпеливо ищут трагическую правду о тех, кому обязаны жизнью. И само время постепенно возвращает людям неизвестные подробности бесчисленных боев, отчего память молодого поколения обретает живую, осязаемую реальность героической семейной хроники.

Недавно Марат опять получил письма от Галины Мелешко и Ольги Садовской. Уж на что он, кажется, все знал о матери, знал, где и как она погибла в тот августовский день, когда немцы, окруженные в Бендерах, вымещали зло на переправе. Но бывшие медсестры поведали, ему еще о многом: с каким нетерпением ждала его мама прорыва немецкой обороны на Днестре, чтобы тут же отправиться за наступающей пехотой; как не спала всю ночь, накануне того прощального дня, когда привезли на КП без сознания полковника Родионова; как сама вызвалась проводить Сергея Митрофановича до армейского госпиталя, хотя могли бы поехать они, Галина или Ольга; и как, поспешно собираясь в дорогу, не забыла взять с собой переписку с сыном, будто чувствовала, что не вернется.

Эти уже пожившие на свете женщины, Садовская и Мелешко, вспоминали былое с таким волнением, будто сами только что узнали о беде, постигшей капитана Карташеву.

Марат долго рассматривал их карточки, стараясь дорисовать и маму, — какой бы она выглядела сейчас. Но воображение его оказывалось бессильным: он по-прежнему видел ее тридцатилетней, почти комсомолкой. Нет, стало быть, время не старит тех, кто уходит в расцвете жизни.

Богачев прислал Марату дневник матери. Дневник был очень скупым: дата, населенный пункт, две-три строчки о событиях на переднем крае дивизии. Кое-где несколько слов о подругах по медсанбату да в конце торопливые записи о майоре Богачеве. Как ни бегло писала она о Валентине Антоновиче, ее отношение к нему менялось день ото дня. Можно было понять, что она трудно убеждалась в его искренности, и, убедившись окончательно, заметила в августе сорок четвертого: «Наверное, он — моя вторая судьба». И больше ни слова, дневник обрывался за два дня до ее гибели.

«Прости меня, старика, — писал Богачев, — до сих пор не мог расстаться с этими бесценными тетрадками. Ты уже не мальчик, так что все поймешь правильно. Отсылая бандероль, заново перечитал дневник Полины Семеновны. Читал и плакал, как на днестровском берегу. То был у меня единственный случай на фронте. А сейчас нет-нет да и всплакну в эти весенние дни и ночи. (Своим домашним говорю, что постарел.) Сколько боевых друзей похоронил я от Кавказа до Австрийских Альп, но Полина Семеновна — вершина всех моих потерь. «Я знаю, никакой моей вины в том, что другие не пришли с войны...» — сказал поэт. Сказал, не оправдываясь, а горько обвиняя себя за всех. Я тоже никогда не прощу себе нелепой смерти твоей мамы... Моя любовь к ней была, казалось, безответной. Лишь смерть ее открыла мне глаза на утраченное будущее. Не в этом ли двойная жестокость войны: убивая одних людей, она убивает и счастье других».