Читать интересную книгу Реки не умирают. Возраст земли - Борис Бурлак

Такие-то мои дела, Марат. Пока еще не решила, останусь ли в Сибири, в любом проектном институте, или уеду на какую-нибудь стройку. Помнишь, ты, бывало, говорил, что стройка — святое место, где можно очистить душу и замолить грехи.

Пиши мне. Не сердись. Не досадуй. Не терзай меня и не терзайся сам...»

Марат сунул письмо в карман, огляделся. Мартовское солнце робко посвечивало из желтой промоины наволочного неба, на закраинах которого то появлялись, то исчезали весенние разводья. Наперебой кричали над голыми вязами неустроенные грачи. Скоро появятся жаворонки, скворцы. Весна начинается с оживления в небе.

А на душе у Марата было хмуро.

Если бы Алла написала ему так в юности... Если бы... Что теперь о том говорить. «Останемся друзьями», — сказала она на выпускном вечере в институте. Друзьями? Благо, когда дружба наравне с любовью, но когда любовь невольница у дружбы, — какая это мука. Стало быть, крепись, Марат. Судьба у человека одна-единственная. Никакой другой — «до востребования», к сожалению, не бывает и быть не может...

Он старался унять боль в душе. Однако она не унималась от его философических рассуждений. Да и неизвестно, уймется ли вообще с течением лет.

7

Каждая река имеет свой характер. Есть реки величавые, сдержанные. Есть очень своенравные, уросливые. Бывают на вид тихони, что называется, сами себе на уме. И есть реки молодецкие — душа нараспашку. Именно такой Урал. Весной он нашумит, затопит окрестные луга и дубовые рощи, разгорячится в длиннейшем заезде от голубых Уральских гор и до синя моря, ничего не пожалеет, лишь, бы поразить людей бесшабашной удалью, а к июню приутомится, войдет в берега.

Конечно, неплохо бы поуменьшить весенний пыл Урала, он и сам раздумывает об этом в знойную межень, да, выходит, таким родился. И только люди могут изменить его характер. Они это умеют. Даже призовых скакунов Ангару и Енисей отучили бесцельно перемахивать через пороги, чтобы поберечь силы для турбин. Ну, пусть Уралу не суждено приводить в движение мощные турбины, зато какие заводы, начиная с Магнитки, нуждаются в его помощи, не говоря о пшеничных полях, веками ждущих его живой воды.

Марат два дня странствовал по берегам разлившегося Урала. Ходоковский отпустил до понедельника, сказав на прощание:

— Заодно побывайте и на Сакмаре. Лучше раз увидеть, чем выслушать дюжину гидрологов. Знаю, тянет вас на речки, пока они не утихомирились.

— Возможно, пригодится, Алексей Алексеевич.

— Наверняка. Летом у нас других дел много, а сейчас езжайте, не откладывайте до следующей весны, хотя нынешняя весна не многоводная.

Марат начал от Орска, где Урал чуть ли не под прямым углом круто поворачивает на запад, рассекая лобовым ударом южные отроги Главного хребта. Тут он и вспомнил о наводнении сорок второго года, причинившем столько забот городу, который выполнял срочные заказы фронта в недостроенных цехах, под открытым небом. Надо же было Уралу так вымахнуть из берегов, когда немцы готовились наступать на Волгу. Говорят, будто равного по силе наводнения не было с прошлого века. И тем не менее гидротехникам следует учесть, что Урал способен и на такие безумные набеги, пусть они случаются раз в сто лет.

Западнее Орска Марат останавливался на каждом километре. В глубоком ущелье пенилась, бушевала неистовая река. Она со всего разгона бросала льдины на утесы: грязный, желтый лед звенел, крошился до стеклянной пыли. Даже прихотливые извивы русла не могли погасить сумасшедшей скорости реки. Здесь сама матушка-природа заранее подготовила хорошее местечко для плотины.

Наблюдая весеннюю схватку воды и камня, Марат думал о том, как уже полвека гидротехники проходят мимо Урала, силы которого недостаточны для солидной ГЭС. А проблема орошения степи все откладывается, быть может, потому, что один хороший год в этих местах покрывает два-три неурожайных. И считая, пересчитывая хлебной осенью целые сотни миллионов пудов зерна, экономисты словно забывают о «периодической таблице» засушливых лет. Но если щедро орошаются пустыни, не пора ли утолить жажду первоклассных черноземов?..

«Газик» то резко отворачивал на север, то снова выбирался поближе к берегу. Марат уже видел со стороны, из окна вагона, эти Губерлинские горы, однако сейчас, когда Урал затопил окрестные низины, монолитная гряда показалась ему сродни Жигулям на Волге: тот же высокий правый берег, почти такой же длины цепочка гор.

Вот и район будущего гидроузла. Площадь затопления всего сто двадцать квадратных километров, а водохранилище получится глубоким. И в нижнем бьефе Урал станет внушительным, особо в летние критические месяцы, когда появится возможность подкреплять его за счет тех силенок, которые весной он тратит понапрасну. Вдобавок к этому Уралу не будет ежегодно уносить в море до трех миллионов тонн питательных веществ с заливаемых земель, что, по расчетам, эквивалентно двадцати миллионам тонн искусственных удобрений. Так можно убить двух зайцев, если умно зарегулировать сток Урала в среднем течении: и поля немного напоить, и драгоценный гумус уберечь.

Осмотрев берега в районе намечаемой Губерлинской плотины, Марат остался доволен тем, как удачно выбраны именно эти «Уральские Жигули». Недаром сам академик Жук посчитал такой выбор оптимальным. Выходит, напрасно он, Марат, в разговоре с Ходоковским на Тоболе упрекал Гидропроект в отсутствии идеи в его схеме комплексного использования водных ресурсов Урала. Идея-то есть, правда, не очень смелая, к тому же не учитывающая дальней перспективы, когда на помощь Уралу придут сибирские реки. Впрочем, не одно еще копье будет сломано в жарких стычках в проектных институтах.

Уже вечерело, и Марат завернул в первую же станицу, чтобы где-то переночевать. Хотел заехать в правление местного колхоза, да раздумал: у них сейчас самая горячая пора подготовки к севу, зачем беспокоить людей по разным пустякам. Он нерешительно постучал в окно ветхой пятистенки, что стояла на отшибе, над глинистым яром. Авось повезет.

Скрипучую калитку открыл совсем дряхлый хозяин, под стать дому, лет восьмидесяти, не меньше. Старик был в кавалерийских шароварах с лампасами неопределенного цвета и в форменном картузе с лопнувшим козырьком, давно потерявшим былой глянец.

— Что тебе? — спросил он довольно бодро, не по возрасту.

— Нельзя ли, папаша, у вас приютиться на ночь?

Старик окинул нежданного гостя настороженным взглядом.

— Кто послал?

— Никто не посылал, я здесь у вас никого не знаю.

— Тогда заезжай.

— Спасибо.

— Не радуйся, угощать нечем.

— А мне ничего не надо, у меня все есть.

Хозяин распахнул замшелые тесовые ворота, которые каким-то чудом еще держались на ржавых петлях.

Марат поставил «газик» под дырявой, как решето, поветью, взял свой походный чемоданчик и вошел в дом. В горнице с провисшим потолком — даже толстая матица прогнулась — было полнейшее запустение: на лавках разбросано всякое старье, на громоздком, массивном столе, под темной божницей, остатки пищи, немытая глиняная миска. Хозяин проследил за гостем.

— Сойдет меблированный номер?

— Вполне.

— Тогда располагайся.

На солнечной стене, против иконостаса, в два ряда висели выцветшие фотографии в резных самодельных рамках. Все люди военные: казаки-бородачи с карабинами за спиной, цепко державшие коней под уздцы; группа белых офицеров, снявшаяся на речном обрыве; смазливая сестра милосердия с каким-то усатым молодцом, что эдак приосанился рядом с ней, театрально опустил руку на эфес клинка; знаменная шеренга, за которой угадывался конный строй с пиками; и немало отдельных кабинетных карточек — молодых и старых служак войска казачьего.

— Память, — сказал старик, обратив внимание; как заезжий рассматривает карточки.

Марат кивнул головой, тут и спрашивать ни о чем не нужно, сразу видно, что попал в дом бывшего дутовца.

Хозяин сам начал рассказывать за ужином, когда Марат угостил его чаркой водки. Старик оказался словоохотливым. Да, он верой и правдой служил войсковому атаману Дутову, под началом которого воевал еще на германском фронте. В святой сочельник семнадцатого года участвовал в первом бою с отрядом комиссара Кобозева, наступавшим на Оренбург вдоль Ташкентской чугунки. Был ранен. До весны отлеживался в станице, занятой мастеровыми и матросами. Ну, а после ходил походом на Орск, на Актюбинск, дрался под Оренбургом. Всего хлебнул в осьмнадцатом да и в девятнадцатом. Прошел огни и воды и медные трубы. Но в Туркестан со своими не двинулся, когда им волей-неволей пришлось идти в отступ. Сбежал в станицу, явился прямо в совдеп, положил на стол оружие. Потому и не расстреляли. Подержали с месяц в губернской каталажке и отпустили на все четыре стороны. Так жил-поживал на свободе до этой самой коллективизации — безо всяких притеснений. Даже богатеть было начал не ко времени, за что и выслали в карагандинскую пустошь. Но разве казаку степь в диковинку? Отбыл свое, опять вернулся на родину. Слава богу, пятистенка уцелела. С той поры вот и доживает век бобылем.