и ожидалось, царили сумерки.
Эх, красиво-то как…
Сверху над притихшим лесом красиво изгибается черный купол, где уже можно разглядеть первые звезды. На небе ни облачка, ни ветерка. Величественные сосны стоят вокруг, словно вытянувшиеся по струнке часовые – прямые, молчаливые, неподвижные. Понизу сплошной стеной идет пышный кустарник, плавно огибая небольшую прогалину и заключая ее и усталых путников в свои зеленые объятия. Громоздкие повозки выстроились с одной стороны тесным полукругом, отгораживая остальное пространство от любопытных глаз. В центре тихо потрескивает костер, над ним побулькивает аппетитно пахнущая похлебка. Рядышком деловито снует хрупкая девичья фигурка, время от времени демонстративно замахиваясь половником на самых нетерпеливых. Караванщики со смехом отходят, но вскоре не выдерживают и степенно собираются к ужину…
При виде этой картины я против воли улыбнулась.
– Трис! – ахнула Зита, первой меня заметив.
– Ой, и правда Трис… – подхватился Яжек и со всех ног кинулся навстречу. – Живая? Все нормально? Ничего не болит?!
Я и опомниться не успела, как вокруг стало неожиданно шумно.
Люди побросали все дела, позабыли про ужин и столпились вокруг, будто я была им близкой родственницей. За Яжеком подтянулись и дружно разулыбались Олав с Олером, от которых было странно видеть подобное единство. Меня крепко обняли, повертели на месте, словно перед зеркалом, убедились, что страшных ран нет, и восторженно похлопали по плечу. Молчаливые зиггцы вежливо наклонили головы, но потом не выдержали и тоже приобняли. Яжек со смехом предложил расцеловать воскресшую меня в обе щеки, но я вовремя отказалась. Обошлись четвертыми по счету, кратковременными, но теплыми объятиями. Потом подошли Шикс и Бугг, на которого я посмотрела чуть ли не с ужасом, но, хвала Двуединому, пронесло – он прогудел, что рад меня видеть, и очень осторожно пожал мои пальцы. Шикс просто кивнул. Возницы особо не настаивали на общении, и только Янек, слегка смутившись, решил извиниться за прошлую выходку. Пришлось заверить его, что я уже забыла и никаких гонений по этому поводу больше не будет. Затем примчалась и закружила меня в каком-то безумном танце Зита, с радостным криком подбежал Лука, с ходу обняв так, будто сто лет не видел…
Я наклонилась, чтобы потрепать русую макушку, но он неожиданно вцепился в меня обеими руками и с прерывистым вздохом повис на шее, пряча лицо и тесно прижимаясь щекой. А потом взглянул с таким обожанием, что мне даже неловко стало – я ведь ему совсем чужая. Всем им чужая… да, видно, они так уже не считали.
И это было так странно – чувствовать, что я хоть кому-то нужна.
От этой мысли на душе неожиданно потеплело.
– Лука, ты чего? – тихо спросила я, присев на корточки.
– Я знал, что ты живая, – мальчишка шмыгнул носом и поднял на меня горящий взгляд. – Я знал! Ты просто не можешь умереть!
– Это еще почему?
– Потому что ты танцуешь! – торжественно выдал он и выжидательно на меня посмотрел.
Ну… что тут можно сказать?
Во сне, может быть, и танцую иногда, но разве можно объяснить разницу мелкому сорванцу? И откуда бы ему об этом знать, интересно? Разве что он прекрасно помнит наш ночной разговор и те странные слова, что так поразили меня на пути в лагерь. Ведь тогда он тоже сказал, что я умею танцевать. И мне показалось, что он имел в виду совсем не обычный танец.
Я внимательно глянула в неистово горящие глаза мальчика, и он упрямо сжал губы, чуть ли не с вызовом глядя на меня в ответ. С тревогой, сомнением и такой отчаянной надеждой, что мне снова стало неудобно за свое полнейшее непонимание. Выходит, и правда, помнил. Весь этот странный, непонятный, но удивительно уместный в тот момент разговор. И думается, даже понимал в нем гораздо больше, чем я сама. А отцу с матерью, судя по всему, ни словечка не сказал. Так это надо расценивать? А, малыш?
– Ты не сердишься? – нерешительно уточнил он, вдруг отстранившись и опустив взгляд.
– На что мне сердиться? Разве ты сделал что-то плохое?
Лука быстро покосился по сторонам, взглянул на озадаченные лица родителей и не менее озадаченные физиономии остальных. Заколебался, помялся и наконец тихонько вздохнул:
– Я тебя видел.
Ах вот оно что. Кажется, мое купание не осталось для него тайной за семью печатями? Или же смутила короткая рубашка, о которой в тот вечер я напрочь позабыла? Может, напугали мои голые ноги? Да они же не кривые и не страшные, хотя, говорят, дети в этом возрасте бывают ужасно впечатлительными.
– Я тебя – тоже, – доверительно шепнула я, чтобы сгладить воцарившееся неловкое молчание. – И даже с голыми пятками, представляешь? Но не думаю, что в этом есть какое-то преступление, потому что свои собственные пятки я могу охотно продемонстрировать любому желающему. Веришь?
Лука непонимающе хлопнул ресницами.
– Я танцую когда хочу, и с тем, с кем считаю нужным. И уж поверь, не позволю вмешиваться в это тем, кого видеть не желаю.
Мальчик неожиданно просиял, словно действительно понял мою путаную фразу. И хвала Двуединому, потому что она мне самой была решительно непонятна.
Я погладила вихрастую макушку и, поднявшись, наткнулась на беспокойный взгляд Леха.
– Ну? – Я скептически оглядела его с ног до головы, мысленно отметив, что он все еще мнется, явно не зная, как себя вести. – И это – все, что ты можешь мне сказать? После того, как я страдала от твоих острот, пачкала руки мазью, кормила с ложечки, терпела громкий храп…
– Какой храп?! – на мгновение опешил Лех.
– А разве это был не твой? – демонстративно задумалась я под тихие смешки караванщиков.
– Нет!
– Странно. Но согласись, что за такую заботу меня надо хотя бы обнять после чудесного спасения, а не стоять истуканом, дожидаясь особого приглашения.
Лех изумленно вскинул брови, силясь понять, сколько в сказанном было шуткой, а сколько вполне серьезным, а потом неуверенно кашлянул.
– Ну ты такая недотрога, что я прям даже не знаю, стоит ли.
– Хочешь сказать, что отказываешься пользоваться случаем и отдаешь меня на растерзание остальным?
– Нет, – наконец усмехнулся Лех,