— Очень, — отвечает Мария Петровна, а Шолохов добавил:
— Но жизнь там везде скучная, позапрутся по домам; в восемь часов вечера на улицах уже никого не встретишь…
Ну и, конечно, перешли на темы бытовые и о трагедии пьянства. Я рассказал о поразившем меня наблюдении: на одной московской улице в районе Марьино на доме висит мемориальная доска: «Здесь в октябре 1917 года находился штаб революционного отряда Покровско-Стрешневского района»… Теперь в этом доме распивочная, рядом ходят трамваи, и порой завсегдатаи этого питейного заведения в историческом доме прямиком выкатываются под колёса трезвонящих трамваев.
— Тогда я вам тоже расскажу случай, — начал Шолохов. — В станице сразу слухи распространяются. Дошло и до меня, что одного казака, шофёра, жена на санях привезла домой. Встретил я его и спрашиваю: как это тебя так угораздило? Позор: казака жена везёт на санях… Он и рассказывает: «Зашёл в подвальчик, спустился вниз. Там знакомые. Поспорили, что выпью литр водки и запью вином. Ну и выпил — и не устоял». Я его спрашиваю: что ж так плохо? А он: «Так я хотел как лучше»…
Или вот другой. Казачина один пил у нас только одеколон. Ну, я его и спрашиваю: что, разве в магазине нет водки? Завались! А он: «Не в том дело… Приятно… Сидишь, это, на толчке, наслаждаешься, запах, как в парикмахерской…» — Шолохов смеётся: — Тоже мне, эстет.
…Другой всё пил и пил без отдыха. И его спрашиваю — что так? А он показывает на горло и говорит: «А у меня, Михаил Александрович, скат такой хороший. Запрокину голову и сливаю всю бутылку»… Да, это трагедия народа… И смех и грех…
На прощанье Михаил Александрович подарил нам по одному экземпляру «Тихого Дона». Мне с надписью: «Доно-кубанскому казаку Первенцеву В. 29.IV.65 г.», а Валерию: «Шустову-шустрому». То ли имел в виду, как суетился и бегал в поисках кадра Валерий, то ли его вопросы о Сталине и Хрущёве…
Но что нас совершенно расположило и растрогало, помимо оказанного нам гостеприимства, обильного обеда с лапшой, подаренных книг, так это заверение, что назавтра он нас возьмёт с собой на рыбалку. Собирайтесь, съездим порыбачить, приходите утром.
Вот оно, страстное увлечение писателя! Он, как Хемингуэй, — рыбак и охотник. Вот его хобби. В те годы это слово-«хобби» только входило в обиход русского языка, и при всяком случае, в любом материале мы старались для нашей апээновской пропагандистской продукции на зарубежье показать хобби героя фотоочерка. Как же! Мы, советские, тоже люди-человеки.
…Наутро идём по станице в направлении шолоховского дома, чтобы с блеском завершить визуальное изображение великого писателя, поставить точку в материале. А без хобби этого, мы знали, в Москву лучше нам не возвращаться под грозный взгляд Галины Николаевны.
Идём по станице. Навстречу попадается Григорий Иванович Шебуняев — казак, староста хора, которого мы в группе других казаков на лошадях уже отсняли. Он сказал, что казаки обиделись на нас — не поставили им хотя бы по сто граммов. Говорит:
— Мы сами сложились и тяпнули. Ну, дорогие, не дадите — кровная обида будет… Вот и Шолохов едет на грузовике — нет остановиться, только, правда, рукой помахал.
— Как? Он же дома ждёт нас?!
— Да навстречу нам попался, — уточнил казак. — Грузовая машина его. В кузове лодка. Не иначе как рыбалить поехал.
Уму непостижимо. Как так? Что думать? Удрать от корреспондентов! Обещал взять с собой. У нас и сомнений не возникало. Весело и бодро мы шагали навстречу последнему съёмочному дню. И горькая обида заполнила сердце.
Расстроенные, идём в райком за помощью к Петру Ивановичу Маяцкому. Райком, как всегда в советские времена, — последняя надежда. Матрос, разведчик, отличный человек, каких тогда много было в стране Советов, что-нибудь придумает, объяснит. И мы не ошиблись.
Поднимаемся к нему в кабинет.
— Вот дед, — сочувствует он нам. — Он всегда так. А может, решил рыбёшки подзабрать с собой в Москву, детям. Он уже отдал приказание заколоть свинью. Колбасу повезёт. Как же, надо гостинцев москвичам… Но куда мог он махнуть?..
Поднимает трубку. Звонит Шолохову — никто не подходит. Звонит секретарю — его тоже нет. Тогда, хитро прищурившись, набирает другой номер и говорит нам:
— Кухарке звоню. Она должна знать… С праздничком вас, — несколько ещё ласковых приветствий, — а где Михаил Александрович?
Голос:
— Да в Островное, небось, поехал.
— Спасибо, до свидания. Ребята, езжайте, только не говорите, что это я вас послал и дал машину. Ехали, скажете, снимать и случайно на вас напали. Действуйте!
Шофёр райкома — Антон Гурьевич Карев, пожилой, голубоглазый. Объясняем ему задачу.
— По следам найдём, — успокаивает он нас. — Я след их машины знаю. Конечно, в Островное.
И у меня было почему-то предположение, что Шолохов поедет именно туда, где мы были накануне на прогулке. Вспоминаю, как он, обращаясь к Марии Петровне, сказал:
— Смотри, как играет. Есть рыбка…
И глаза загорелись рыбацкой страстью.
По следам протектора от шолоховского грузовика мы и доехали в безлюдную, густо заросшую деревьями и непролазным камышом чащобу, за которой светилась водная гладь. У бережка преспокойно стоял грузовичок, а на пеньке восседал Николай, шофёр Шолохова.
— Где Михаил Александрович?
Николай неопределённо махнул в сторону озера.
— Где-то там. Кто его знает.
По дороге у Антона Гурьевича выяснили, что ловится в здешних водоёмах: окуни, бывает щука, караси, лещи, сарушка, краснопёрка, язь не берётся. Чащоба на Островном называется Старый сад.
Место болотистое, топкое. Тихая заводь. Треугольник встречных проток. Светло-жёлтые камышины тихо, певуче покачиваются. Поют, щебечут птички. Тополь и дуб. Возле стволов навалены кучи разного хвороста, оставленного половодьем. Юркнула в норку полевая мышь.
Куда же направляться, по какой протоке искать писателя?.. Решили, что Шустов останется при машине и будет ждать выхода Шолохова после рыбалки, а я в болотных высоких сапогах, любезно отданных мне Антоном Гурьевичем, ринусь в свободное плаванье по болот-морю.
Иду сначала по более-менее твёрдому настилу, и чем дальше я удаляюсь, тем вода прибавляет и прибавляет, сначала по щиколотку, потом выше и выше, и вдруг я провалился по пояс, набрав в сапоги холодной воды. Свой «Зенит» удалось удержать, вытянув обе руки. Выбрался. Тревога закралась: а что если тут настоящая топь и никто уже не поможет? Я удалился на такое расстояние, что уже не докричишься. Вернуться обратно? Ну, нет. Задание есть задание: хобби. А потом — кто ещё сможет подглядеть писателя за удочкой? Мы же не киношники, чтобы заставить Шолохова сидеть на бережку Дона в цивильном костюме и в шляпе и любоваться донскими просторами. Кажется, этот кадр я увидел потом в одной из телепередач. А тут и принцип прибавился. Ну, нет, меня, матроса, хоть и второго класса, так просто не заставишь отступиться от цели. Вперёд и вперёд! Поближе к озёрному берегу земля потвердела, стало легче идти, и вдруг в камышовой расселине, далеко у островка, а может быть, это был просто другой берег, увидел лодку и в ней его, нашего сбежавшего писателя. Стук в сердце и облегчение. Но и испуг. Вдруг заметит и пырнёт меня недобрым громким словом; характер-то, как мы кое-что узнали, у него крутой, бывает, и очень резкий. Подползаю и хоронюсь за кустами. Одежда, сапоги — всё промокло, и вскоре даже знобить начало.
Лодка зелёная. Кепка на писателе охотничья, с козырьком. Светло-зелёный ватник и постоянная, не вынимаемая изо рта папироса. Сожжённые спички кладёт в карман. Вёсла сложены на нос лодки. Лодка стоит носом к камышам, кормой к озёрной заводи. Куртка полуоткрыта. Делаю несколько кадров и замираю.
На моей стороне, чуть правее, появился человек в шапке-ушанке, серой стёганке и резиновых сапогах. Сначала я подумал, что это кто-либо из знакомых Шолохову друзей по рыбалке. Тщательней схоронился за деревом. Потом решил его окликнуть. Он подошёл ко мне. Я сделал предупреждающий знак — приложил палец к губам: не выдавай, мол. Он приблизился.
— Да здесь много народа, не бойся, — громко произнёс он.
Отошёл в сторону и палкой стал ворошить чернозёмную болотистую землю, ища червяков.
— Черви вот кончились.
У кончика палки появились узкие, склизкие, тонкие и толстые черви.
— А кто там рыбачит? — спрашиваю его. Думал, что он сразу скажет: «Шолохов».
— А кто его знает. Я пришёл пешим. Много здесь разных. Туда дальше на резиновой лодке рыбалят.
Шумят тополя. Ветерок тянет с Дона. Озеро перебивается еле заметной рябью. Рыбак ушёл со своей самодельной удочкой, зелёным прутом и червями. В его сумке, чёрной, кирзовой, — краснопёрки:
— Хватит на уху, — говорит он, показывая улов. — Больше не ловится. Куда делась — не знаю…