Шолохов встаёт, подходит к буфету, роется в стопке писем, находит письмо и возвращается к столу.
В письме Игорь Владимирович Ильинский напоминал Шолохову о встрече в Тампере, о том, что он обещал написать пьесу для театра о современных бюрократах, весёлую, юмористическую, молодую.
Глаза Шолохова заискрились:
— Надо сделать, попытаться, тем более, такой актёр, как Ильинский, будет в ней играть.
Мария Петровна грустно, с болью:
— Ленивый он… Берётся, берётся — и всё никак.
Горькое откровение. Она будто сейчас выговаривала ему то, что не раз обсуждалось между ними.
— Возьмется и бросит. Нельзя так. Я ему говорю — отойди от общественной работы: то ему надо, это. Не уговоришь. Сколько писем! Депутатские дела отвлекают. И уединиться негде. Пробовали — не выходит. То одни приезжают, то другие. Раньше, когда помоложе был, — ничего. А теперь трудно. И у меня ноги не ходят, болеют, ревматизм. Теперь трудно даже на второй этаж подниматься. А он говорит — я тебе лифт сделаю, корзину, сам буду поднимать. Отвечаю: ещё чего доброго — бросишь верёвку, всякое бывает, — шутит Мария Петровна.
Вопросы и ответы полились без определённого плана. И перескакивали с одной темы на другую.
— Какой фильм вам больше всего нравится: «Судьба человека» или «Тихий Дон»?
Шолохов отвечает:
— «Тихий Дон».
— Бондарчук «Войну и мир» доснимает, — сообщаю я.
— Не потянет он, мне кажется. Трудно. Не по плечу.
Подали кофе в больших чашках, сливки.
Я продолжаю рассказывать, или, как говорят моряки, «травить» о своих морских приключениях на море, о тяжёлом матросском труде, о кубинском сахаре, о табаке, которым мы загрузились в Мексике и доставили в Союз, в порт Ленинград. И о проблемах нашего советского флота говорил. О том, что многие суда ходят по миру без груза, в балласте. А один такой пустой рейс обходится в две тысячи долларов в сутки.
Шолохов подсчитал.
— Это тридцать тысяч за переход. Пятнадцать дней ведь длится переход из Ленинграда до Кубы…
Собираемся на прогулку. Едем в «Волге». Шофёр, Михаил Александрович, Мария Петровна и мы.
Выехали за ворота. Пески. Ночью прошёл дождь, но дорога песчаная и потому быстро высохла. Мария Петровна говорит, что тоже с мужем ходит на охоту.
— Смотри, рыба ходит, — обращается Шолохов к Марии Петровне.
По озеру, окружившему тополевой островок, расходятся круговые отметины, будто кто камень швырнул.
Остановившись на краю заводи, поросшей кустистыми камышовыми пятнами, попросили супругов пройтись. Это была, наверно, единственная просьба для съёмки, на нашем языке — «подстроенная».
На обратном пути в машине Шолохов говорил о Вьетнаме.
— Сегодня читал: три, четыре, десять самолётов американских сбито. А всего — больше двухсот. Это же настоящая война. В Испании и того меньше исчислялись потери… Меня удивляет, что не только молодёжь Ростовской области присылает письма в обком с просьбой зачислить их добровольцами, но и старые военные, прошедшие Отечественную войну.
— Чем объяснить? Не романтика же их зовёт?
— Наверно, желание помочь. Многие из них имеют опыт борьбы в партизанских отрядах. Партизанили в брянских лесах, а после наших лесов джунгли нипочём — так, кустарник.
— А какие репортажи Мадлен Рифо пишет, — вступает Мария Петровна. — Молодая женщина, и больная притом. Мы встречались с ней в Париже. Ей лет двадцать шесть. Туберкулёз. И вот едет же. Мужественная женщина, боевая.
Подъехали к дому. Шолохов:
— Довольно на сегодня. А завтра Мария Петровна обещала сделать лапшу. Приглашаем вас…
Прощаемся. Нам улыбаются. Милые, приятные люди, будто давно их знаешь и любишь. Шолохов у порога счищает грязь с ботинок.
…Приглашённые вчера «на лапшу», идём без звонка к дому Шолохова. Открываем калитку, на дворе — ни души. Подходим к парадным дверям — никто не встречает. И того, что был в милицейском кителе, тоже нет. Звонок над дверью не работает. Мы жали кнопку, но безрезультатно. Стучимся в дверь — не отвечают.
Закрадывается тревога. Может быть, Шолохов забыл о приглашении или снова улетел в Ростов? Решили действовать смелее. Открываем дверь, потом стучим в другую и, не дождавшись ответа, открываем её.
— Можно войти?
Ни звука.
Через секунду слышим наверху скрип половиц и голос Михаила Александровича:
— Да, да, заходите… Точно пришли. Это я люблю.
Приглашает нас сразу в столовую, где мы накануне завтракали, ели яичницу с югославской ветчиной. Переступили порог столовой, и на больших настенных часах пробило час.
Стол был уже сервирован. Мария Петровна ставила закуску. На столе солёные огурчики собственного посола, рядом свежие, на большом блюде, крупные куски жаренного в томате донского сазана. Бутылочка водки всё та же, недопитая нами. Валерий, зарекомендовавший себя более питейным человеком, чем я, сел по правую руку от Шолохова.
— Ну, Валерий, тебе доверяется эта бутылка, — обратился к нему Шолохов.
Водочные рюмки стояли только у наших приборов.
— А вы? — обратился я к Марии Петровне.
— У нас с Михаилом Александровичем сухой закон. Хотела сказать — говеем, да вспомнила, что уже пасха прошла, кажется.
Корреспонденты, то бишь мы, не отказывались. Выпили. Сазан был отличным, но жестковатым, как вся крупная рыба.
Выпили по второй, третьей… Шолохов сидел всё в той же зелёной рубашке с отложным воротником, но теперь без пиджака. Он сидел спиной к окну, выходящему на веранду, и его седые редкие волосы белым контражуром, лёгкой просвечивающей дымкой вставали над высоким, крутым, в едва видимых крапинках веснушек лбом. Обратил впервые внимание на уши — большие, породистые, как у Патриарха Алексия I, о котором мы с Шустовым делали тоже материал и погостили в его резиденции в Переделкине. Нос с горбинкой морщится. Бровей почти не видно — лёгкие вербяные пушинки над глазами. Глаза разглядел. Они серые, скорее выцветшая синь, ближе к зрачку — коричневатость. Зрачок — чёрненькая точка.
Съели на закуску по куску варёной курицы.
— Вы пейте, ребята, что-то Валерий далеко отставил бутылку, — потчевал нас Михаил Александрович.
Мария Петровна предлагает на выбор:
— У меня есть суп и лапша.
Шустов:
— Пригласили на лапшу — давайте лапшу…
Марию Петровну, по-моему, несколько смутил безапелляционный тон выбора, но это только на миг какой-то, а потом снова доброе, приветливое и очень мудрое лицо женщины, знающей мужские слабости, тем более за бутылочкой винца.
Куриная лапша оказалась очень вкусной. На второе подали жареное мясо с жареным картофелем. Мясо мягкое, так и тает во рту. На десерт — молоко.
— Пейте, своё, — угощает Мария Петровна. — Больше пейте. Теперь его некому у нас пить — дети разъехались.
А беседу за столом начал Валерий, сразу и в карьер, выспрашивая мнение Шолохова о великих мира сего: Сталине, Хрущёве. Мне казалось неудобным так прямо, в упор, говорить на подобные деликатные темы, а может быть, и хорошо. Пусть для истории останутся шолоховские мысли об этих людях.
— Вы знаете, в Америке, где я недавно был, очень жалеют, что сняли Хрущёва. Он им импонировал…
Я:
— В основном, очевидно, потому, что много ездил, показывал себя; мир увидел, что советские люди такие же, не хуже других.
Шолохов:
— Да, но он внутри развалил сельское хозяйство. Запретил по парам сеять. Почему? Он плохо разбирался в сельском хозяйстве, но учил. К нему на Украине и тогда, когда руководил ею, было плохое отношение.
Шустов:
— Но вы его принимали, говорили с ним…
Шолохов:
— Хрущёв был из тех людей, кто больше говорит и мало слушает. А для руководителя так нельзя.
Шустов:
— Вы встречались со Сталиным. Что это был за человек?
Шолохов:
— Встречался, даже выпивали вместе. Коньяк пили. Это было в Филях, на даче. Сидел с ним один на один. Спрашивал он тогда моё мнение о романе Вирты «Одиночество». Горький разругал этот роман, и Сталин спрашивал моё мнение. Я ответил, что роман неплохой. И действительно, «Одиночество» — лучшее, что написал Вирта. Сталин сказал, что у него такое же мнение. Сталин был очень интересным собеседником, много читал. Интересно смеялся: рот в улыбке, а глаза тигрячьи, жёлтые.
Валерий напомнил о жестокости Сталина, о затопленной в Царицыне барже с заключёнными.
— Нет, — ответил Шолохов. — Это не дело рук Сталина. Там Землячка была. Это её дело.
Мне показалось, что Шолохов как-то старался охранить Сталина от напраслины, чтоб остался его действительный образ, а не с тем наносом, что свалился на Сталина после хрущёвских разоблачений. Хрущёва он так не защищал.
И полилась застольная беседа.
— Нравится вам Скандинавия?