1960 году и тысячью годами ранее: белые стволы, желтые листья и запахи подмосковной осени, от которых вдруг стиснулось сердце и стало бессомненно, нерассуждающе ясно, что динь-притяжение к прежней родине, нелепой и дикой, — на всю жизнь, сколько долгих кротоновских лет она ни продлись.
Идя через поле, по растрескавшейся асфальтовой дороге к теснившимся вдали серо-грязным пятиэтажкам, а потом шагая по пропахшим бензином улицам, над которыми нависло — как это она прежде не замечала? — тусклое облако монотонного, убогого, бессмысленного существования, Фелиция содрогалась от мысли, что могла потратить свое время во Вселенной так же, как горбившиеся под моросью люди, которые двигались в одном направлении, — к железнодорожной станции. Был восьмой час. Дубнинцы, работавшие в Москве, шли к электричке.
Но потом, в вагоне, глядя на лица: полусонные, или мрачные, или оживленные какой-то примитивной (по глазам видно) мыслью; наблюдая за девушкой, красящей губы, за бледным мужчиной, жадно тянущим из горлышка пиво, за ругающимися из-за места зычными тетками, Фелиция испытывала острую, болезненную жалость. Сколько еще поколений выкинут свою жизнь на помойку, так и не проснувшись, так и не поняв, какое это великое, захватывающе интересное приключение — жить на свете? Собственно, ученые Института вычислили сколько, с погрешностью в 5 процентов: около одного года. Кротоновского, то есть по-земному четыре с лишним века. Лишь пятнадцатикратный праправнук этой вот девчонки, зачем-то густо намазывающей свои свежие губки липкой жирной дрянью, будет жить нормальной жизнью. И ничего с этим не поделаешь. То есть поделаешь, конечно, Институт работает, и оттуда кажется, что прогресс не такой уж медленный. Но это оттуда, где иное время и иная жизнь, длящаяся столько, сколько захочешь, с гарантированным сохранением атмы. А здесь атмы вспыхивают и гаснут, вспыхивают и гаснут, будто светлячки во мраке.
Что-то такое Фелиция и говорила Свофу, когда пыталась объяснить, почему решила стать кондуктором.
Он сказал (то есть собственно, проэмитировал — на Кротоне коммуницируют через излучение мысли):
— Понятно. У тебя тоже Со-Струг.
Этим термином — буквально он означает «Коррозия [струг] души [со]», в приблизительном переводе «Угрызения совести» — называлась вся многокомпонентная программа спасения человечества, больных братьев, когда-то брошенных в беде анэтичными предками кротонцев. Некоторые из тогдашних эмигрантов, тот же Своф, еще не переместились в «облако», их со-струг был личным, выстраданным.
Глава 5. Эвакуатор
— Со-Струг? — повторила Фелиция, решив, что ослышалась. Крылов не мог знать этого слова!
Держателя второй половинки энергизатора она нашла легко.
Первую — ту, что излучала статичный сигнал, Фелиция добыла в первый же земной день. Доехала до столицы на электричке, локатор привел к старому дому на Сретенке, потом в коридор коммунальной квартиры, к двери, опечатанной полоской бумаги с фиолетовым штампом. В квартире было пусто: дневное время, все на работе. Но когда Фелиция осторожно отклеила печать и стала открывать дверь универсальным ключом, с помощью которого проникла и в коммуналку, вдруг вошла старуха с авоськой, перепугалась. «Спокойно, гражданка, я из органов», — сказала ей Фелиция и вынула из кармана удостоверение, заготовленное институтским отделом техобеспечения. Последние полтора месяца все кондукторы, командированные в СССР, бывшую Российскую империю, обязательно снабжались этим магическим мандатом, очень удобным.
Соседка сразу стала разговорчива. Сообщила, что давно подозревала: Ритка не наш человек и даже сигнализировала куда следует. Разговаривала Ритка не по-советски, людьми, которые к ней со всей душой, брезговала, глядела на них скрозь, а когда собралась помирать, вызвала попа, ей-богу — вот с такой бородищей, и безобразие, что комната целый год пустая стоит, когда у соседей четыре человека на восемнадцати метрах и все права на увеличение жилплощади.
— Разберемся, — сказала Фелиция, входя. — Вы, гражданка тут побудьте.
— Спохватилися, — проворчала вслед старуха.
Локатор пищал часто и настойчиво, вел к тумбочке около допотопной кровати с ажурной спинкой. В комнате вообще всё было, как в фильмах про старую жизнь: мебель, шкаф и в нем книги с кожаными корешками, древний патефон.
Половинка серебряной монеты, прикрепленная к цепочке, лежала в деревянной шкатулке. Там еще была фотокарточка тонколицего мужчины и пожелтевшая бумажка — путевка в какой-то дом отдыха, а больше ничего. Шарада о прожитой жизни, никто уже не разгадает, подумала Фелиция, но мимолетом. Обрадовалась, что задание частично выполнено. Повезло, что держательница одной половинки умерла.
Всё упростилось.
Вставленная в локатор половинка немедленно установила связь с недостающим фрагментом. Он находился в полутора тысячах километров к югу, на берегу Черного моря, около Тамани.
— …Душа не деревяшка. Она дерево. Живое. Его состругивать нельзя. От соструга оно кровью сочится, — сбивчиво, непонятно заговорил держатель второй половинки. Его длинное, нервное, понизу заросшее клочковатой бородкой лицо дергалось, глаза смотрели так, как на Фелицию никто никогда еще не смотрел. Разве так бывает, чтобы во взгляде одновременно были ужас и надежда? Но больше ужас. — Зачем вы появились? Зачем я вам? — жалобно спросил Крылов. — Вы молодая, вы космос любите, а я… Я навсегда порченый. Я не здесь, я там. — Он махнул куда-то вдаль. — Я с теми. И останусь с ними пока жив.
Фелиция напряженно слушала.
С энергизатором вот какая штука. Это ведь не просто технический прибор, это эмиттер динь-излучения. Оно, подобно радиации, подвергает того, кто находится совсем рядом, например носит энергизатор в кармане, излучению, которое не убивает, не разрушает здоровье, но сливается с собственным излучением держателя, и через некоторое время они становятся неразрывны. После возвращения из командировки кондуктор проходит сеанс дезинфекции, чтобы восстановить прежнюю ауру. Но для этого нужно провести некоторое время в специальной камере. На земле такой возможности нет.
Полугенератор стал частью крыловской атмы. С первой половинкой повезло, она была ничья. Фелиция просто взяла ее, и всё. Но уже в поезде, который вез ее на юг, ощутила странное, едва уловимое… как бы это назвать… щекотание в груди — там, где на цепочке висел серебряный кулон. Это энергизатор подбирал отмычку к