— Тогда мне непонятно, что их так задержало, — не унималась я.
— Не знаю, — ответила она и отвернулась.
Я встала, чтобы принести чашу для омовения, но не торопилась возвращаться к столу, ожидая, что Сигурд тоже скажет ей что-нибудь, пока меня не будет рядом. Однако до моих ушей не долетело ни слова, и, когда я вернулась к столу, Сигурд сидел на своем месте, глядя на сложенные перед собой руки.
Мы ели, когда внезапно открылась дверь. Первым вошел Гуторм. Увидев его, мать встала и хотела подойти, но он опоометью пробежал мимо стола прямо в спальню, которая теперь принадлежала мне и Сигурду. Следующим в зал вступил Хёгни. Он заметил выражение лица матери и угрюмо сказал:
— Он устал. Пусть спит!
— Но ему нельзя там спать! — воскликнула она. — Он об этом знает. И он еще не ел!
Когда на пороге появился Гуннар, я сразу заметила, что его глаза блестят, как у человека, выпившего слишком много меда.
— Пусть спит, — твердо сказал Гуннар. Потом подошел, сел рядом с Брунгильдой и вытянул вперед руки, требуя подать ему чашу для омовения.
— Я вижу, охота была удачной, — заметила я, поднеся Гуннару чашу с водой и глядя на его окровавленные пальцы. Но он мне не ответил, я в полном молчании передала чашу Хёгни и вернулась на свое место.
В тот вечер Гуннар снова взялся вырезать фигурку, однако Брунгильда попросила его сыграть. Он недоверчиво посмотрел на нее, но все-таки встал и пошел за арфой. Где-то посреди песни его застывшее лицо вдруг оживилось, и он засмеялся. И этот смех так не вязался с растущим напряжением в доме, что мы все прекратили свои занятия и подняли на него глаза. Все еще посмеиваясь, он сказал Хёгни:
— Брат, а спой-ка нам еще раз ту песню, которую ты исполнял в день праздника!
— Вот ты и спой, — отозвался тот. — Такие подвиги требуют достойного пения и голоса.
— Сделай одолжение, брат, — настаивал Гуннар. — Твой голос был достаточно хорош в тот день. В конце концов, голос — это всего лишь голос. Вспомни, как ты порадовал Сигурда! И в этот раз ты доставишь ему не меньшее удовольствие. — Гуннар засмеялся и бросил мимолетный взгляд в сторону смущенного Сигурда, который замер, держа в руках новые сапожки для Гуторма. Он готов был улыбнуться, но взгляд его метался от Гуннара к Хёгни, и улыбка так и не расцвела на лице.
Гуннар встал и заметался по комнате, держа арфу одной рукой.
— Ты помнишь, Сигурд? — спросил он и глянул на меч войны, поблескивавший на подставке на стене. — Ты тогда лишился дара речи! И правильно, потому что мы с Хёгни провели немало времени, подбирая слова и мелодию для этой песни. Мы хотели воздать тебе почести, достойные твоей славы и подвига, потому что ты наш побратим. И теперь, когда песнь о тебе спета перед всеми бургундами, ты можешь быть уверен — ее станут петь во многих домах многие годы до самого конца.
— До конца? — прошептал Сигурд.
Гуннар расхохотался во весь голос.
— Что? Я смотрю, одна лишь мысль о том, чтобы снова услышать эту песню, уже приводит тебя в смятение! Ну, ты же знаешь, что однажды миру придет конец. А ты думал, о каком конце я веду речь? О твоем? Нет, ты теперь бессмертен, благодаря Хёгни и мне. Твои подвиги сделали тебя вечным. — Он прекратил ходить и остановился сзади Хёгни, уставившись на его макушку. — Так ты будешь петь хвалу нашему бессмертному брату или нет?
— До какого конца? — устало пробормотал Хёгни.
Гуннар взвыл.
— Сегодня, похоже, все только и думают о конце. Что за скучное сборище! До какого конца, спрашивает он! Я сказал уже, до какого. Мы должны дать понять нашему брату, что…
— Хватит! — рявкнул Хёгни. — Играй. Я спою.
Гуннар положил руку на плечо Хёгни, а тот отвернулся, и в этом движении ненароком глянул мне в глаза. Но мгновенно отвел взгляд. Вернувшись на свое место, Гуннар начал играть. Хёгни, не поднимая головы, запел. Его немелодичный голос придал рассказу о приключениях и подвиге Сигурда неприятный оттенок издевки. Когда мы слышали эту песню впервые, все пребывали в приподнятом настроении и с нетерпением ожидали новой песни. Теперь же настроение слушателей отравили пререкания между братьями. Улыбка Гуннара, теперь скорее походившая на усмешку, слишком ясно выдавала его замысел: он заставил Хёгни исполнять эту песню лишь для того, чтобы высмеять Сигурда.
Теперь песня стала длиннее, потому что Хёгни добавил к ней куплет с описанием подарков, преподнесенных Сигурдом Гуннару. И, описывая эти дары, Хёгни поднял голову и многозначительно посмотрел на Гуннара, будто бы желая еще раз напомнить ему о щедрости побратима. Но Гуннар лишь улыбнулся шире и продолжал сверлить Сигурда взглядом. Последние слова песни описывали меч войны, и я не удержалась от того, чтобы еще раз глянуть на этот волшебный предмет. И пришла в ужас — мне показалось, что он ожил, заблистав на стене, будто бы обладал способностью слышать хвалу в свой адрес и, подобно бургундам во время речи Гуннара, прийти от нее в восторг.
Хёгни допел куплет, и арфа замолчала. Гуннар кивнул Сигурду, приглашая его заговорить, но тот, казалось, онемел. Тогда Гуннар расхохотался, потом внезапно смолк и встал. Он пошел прямо к мечу, снял его с полки, да так и остался стоять, держа оружие на ладонях.
Я в испуге посмотрела на Хёгни. Его лицо было застывшим, лишенным всякого выражения и чем-то напоминало личико Гуторма. Гуннар вернулся к очагу. Сигурд не отрывал от него ошеломленного взгляда. Когда Гуннар поднес меч к огню, тот зловеще замерцал кроваво-красными отблесками. Я сдерживалась изо всех сил, чтобы не прикрыть глаза от его сияния, словно чувствовала неживой, но пристальный взгляд. Потом одним быстрым движением Гуннар схватил меч за рукоять и встал в боевую стойку. Сигурд тихо вскрикнул. Гуннар захохотал и опустил меч. Не переставая смеяться, он повернулся и отнес меч назад, на полку, уложил его с такой цельностью, будто это был младенец.
— Меня сжигает желание обрушить его на врагов, — прошептал он, и этот шепот внезапно отразился от стен нашего дома и заполнил все пространство. — Но теперь, — сказал он и зевнул, — я пойду спать. Встретимся утром, если на то будет воля богов. — Он снова усмехнулся и протянул руку Брунгильде. Та немедленно поднялась. В ее глазах поблескивали недобрые искры.
Как только они скрылись в спальне, я встала перед Сигурдом с протянутой рукой и пробормотала о том, что нам тоже пора отдохнуть. Я чувствовала, как мать и Хёгни пристально наблюдают за мной, но не сводила глаз с лица Сигурда. Он медленно поднял голову. У него был беспомощный взгляд ребенка. Когда Сигурд взял мою руку ослабевшими пальцами, мне пришлось почти силой тащить его за собой.
У самого входа в спальню я оглянулась на Хёгни, и мне показалось, что за мгновение до того, как он отвернулся, на его лице отразилась жалость.
Гуторм спал на пуховике. Пока Сигурд озадаченно на него смотрел, я стала разворачивать подстилку Гуторма для себя и Сигурда. Но не успела я закончить, как в спальню ворвался Хёгни и схватил Гуторма на руки.
— Пусть остается, — воскликнула я.
— Он должен знать свое место, — отрезал Хёгни.
Мы зло уставились друг на друга, а потом он развернулся и вышел, унося Гуторма с собой и задергивая завесу.
— Они уже все решили, — Сигурд произнес это так тихо, что я едва его расслышала. — Хёгни только что спел мою погребальную песню. Завтра они просто добавят в нее последний куплет.
Я схватила его за плечи.
— Значит, мы должны сегодня же уехать.
— Мужчине не пристало бежать от своей судьбы. Особенно если он создал ее сам.
— Может, мы что-то неправильно поняли…
— Вряд ли, — отозвался Сигурд почти без выражения.
Он мягко высвободился из моих рук и сел на наше ложе. Я нащупала его руку и попыталась снова поднять его на ноги, но он не двинулся с места. Тогда я упала рядом с ним на колени.
— Едем же. Умоляю тебя.
Он прижал пальцы к моим губам, и мы прислушались к странному звуку, доносившемуся из соседней спальни. Сначала мы не понимали, что это такое, но потом он усилился, и нам стало ясно: это Брунгильда. Она смеялась. Сигурд убрал руку от моего рта. Смех стих, но мы продолжали прислушиваться.