Читать интересную книгу Русь. Том I - Пантелеймон Романов

У нее, как легкое облачко, сошло с лица то тихое сосредоточенное выражение, какое налетело было на нее от его слов, и она опять весело смеялась.

— У меня сейчас такое чувство, что если бы это было допустимо, я свободно бы говорил вам ты, — сказал Митенька, когда они, запыхавшись от быстрого бега с лестницы, шли по широкой, убитой кирпичом дорожке главной аллеи.

— У меня совершенно то же! — скачала с радостным удивлением Ирина.

Они шли, и оба удивлялись тому, что открывали в себе как раз то, что с общепринятой точки зрения было бы дико, недопустимо, но им сверх ожидания казалось так просто и естественно, что было радостно и приятно сознавать это. И Митенька Воейков невольно подумал, что ни один из светских молодых людей, наверное, никогда не был с Ириной так прост и близок, как он.

И, когда к волосам Ирины пристала паутинка, Митенька, остановив ее, молча снял паутину, а девушка стояла перед ним доверчиво, и только немного испуганно ожидая, не червяк ли ей попал в волосы. Ему даже хотелось найти у нее на платье какую-нибудь соринку, чтобы еще раз так просто прикоснуться и увидеть с ее стороны такую же простоту и странную близость отношений, которая проявлялась в этом уверенном товарищеском прикосновении без обычных при этом просьб о разрешении и извинений. И это с девушкой высшего круга, которую он видит только в третий раз.

Хотя соринки никакой не оказалось, Митенька все-таки стряхнул что-то невидимое с ее плеча. И опять больше всего было приятно то, что Ирина относилась к этому с доверчивой товарищеской простотой, и ей, очевидно, в голову не приходила мысль о том, что в этом может быть что-то нехорошее с его стороны. Митенька даже чувствовал наслаждение от сознания чистоты своих отношений.

— Я хочу вас спросить… — сказала Ирина, как бы несколько нерешительно, остановившись при этом на дорожке, и лицо ее вдруг стало серьезно и сосредоточенно.

— О чем?

— У вас в вашем главном все так же хорошо, как и тогда, когда мы виделись с вами утром в парке у дороги?

— Не так же, но лучше, — сказал Митенька.

— Так что новая жизнь идет?

— У меня уже начинается новая, новая жизнь.

— Как — новая? — переспросила Ирина, и выражение лица ее вдруг переменилось и стало тревожным.

— Совсем новая! — ответил Митенька весело, как бы забавляясь ее тревогой.

— Но скажите, в чем же дело?

— Я скажу вам, когда все выяснится, — ответил Митенька все тем же тоном сильного человека, забавляющегося тревогой другого. — А выяснится это сегодня вечером, когда я приеду к Валентину.

Ирина молча смотрела на него несколько времени.

— Я не понимаю, как такой вопрос может выясниться сегодня вечером? — сказала она. — И как в таких вопросах можно менять…

— Когда человек делает ошибку и потом сознает ее, — должен он все-таки продолжать ее делать или должен исправить ее, резко повернув с прежней дороги? — спросил Митенька, как бы решив на очевидном примере объяснить девушке суть дела и рассеять закравшиеся сомнения. Задав этот вопрос, он даже отступил на шаг и улыбаясь смотрел на нее, как смотрит учитель на непонятливую ученицу, затрудняющуюся в самых очевидных вещах.

— Должен исправить… — проговорила медленно Ирина, — но в таких вещах ошибки, по-моему, быть не должно; здесь должно быть какое-то большое прозрение, а прозрение из ничего не рождается…

— Да, но…

— Сейчас!.. — сказала Ирина, испуганно остановив Митеньку за руку, точно боясь потерять нить мысли, — …из ничего это прозрение родиться не может, а ошибка… это ничто, — договорила она с усилием внутреннего сосредоточенного напряжения, от которого у нее даже показалась морщинка на лбу.

— А искания почему есть?… — спросил Митенька. — Назовите мне самого сильного человека, который бы шел без этих ошибок.

Ирина так тревожно и сосредоточенно смотрела на него, что Митеньке по-новому было радостно видеть это беспокойство, эту тревогу за него, в сущности постороннего для этой девушки.

— Как я счастлив, что ошибся! — сказал Митенька, весело рассмеявшись.

— Да что? Почему? — спрашивала Ирина, удивленно поднимая брови и то же время почти улыбаясь, как бы побежденная и успокоенная его уверенностью в себе.

— Потому что я испытываю необыкновенное ощущение, когда вижу, как вот этот человек, совершенно посторонний для меня, может за меня волноваться и беспокоиться… что, между прочим, совершенно напрасно, потому что я-то знаю себя.

— Да! — сказала Ирина, как бы сама удивляясь. — Я сейчас серьезно беспокоилась и волновалась… как будто это касалось меня самой. А, может быть, и касалось… — прибавила она, слегка покраснев.

— Почему вас касалось? — спросил Митенька удивленно, сделав вид, что он не понял того намека, какой мелькнул в словах девушки. Но она сейчас же переменила разговор.

Митенька, глядя на нее, ставшую чем-то невыразимо близким для него, вдруг вспомнил, что, может быть, он видит ее в последний раз… но сейчас же прогнал эту мысль, потому что она могла разбить приятное беззаботное настроение. И ей он не сказал, какая его ждет перемена жизни, чтобы не опечалить ее и не нарушить необычайно приятного тона их отношений в этот последний вечер.

Ирина, уже смеясь и шутя, говорила о своей тревоге. И опять они оба удивлялись тому, что в ней могла родиться эта тревога и боязнь за него, человека для нее чужого… И вместе с удивлением была неожиданная радость совсем необычайной близости.

— Меня ввело в заблуждение то, что я представляла себе сильного человека таким, который сразу овладевает своим стремлением и во имя этого преодолевает все препятствия, не отступая ни на шаг, — говорила Ирина, идя рядом с Митенькой вниз по аллее к речке, тихая вода которой в запруженной части, выше мельницы, уже отражала на своей глади сквозь деревья предвечернее солнце.

— «Сколько людей, столько способов жить», — кажется, французская поговорка, — сказал Митенька. — Вот вы, если пойдете, то пойдете до конца, что бы ни случилось.

— …Не знаю… — медленно проговорила Ирина, остановившись у скамеечки на берегу речки в конце парка. И она опять сощурила глаза, закусив губы; но сейчас же не спеша, но решительно прибавила: — Нет, знаю… конечно — до конца.

— Вот и мы кстати дошли до конца… сядем.

Ирина улыбнулась на шутку, и они сели на скамеечку. Она сидела, по своей привычке, облокотив руки на колено, и, положив на ладони подбородок, смотрела на опускающееся солнце. Митенька нарочно сел совсем близко от нее, и при каждом движении, когда на что-нибудь указывал рукой молодой девушке, он просто и как бы дружески прикасался своим плечом к ее плечу, точно стараясь дать ей почувствовать, насколько у них все просто и в то же время далеко от пошлой влюбленности и всего прочего из этой области.

Ирина при этом не отодвигалась, не оглядывалась на него. Казалось, она так же, как и он, понимала эти прикосновения и принимала их. Только она в это время как-то затихала вся и с особенным вниманием всматривалась во что-нибудь вдали и указывала иногда рукой Митеньке, все так же не оглядываясь на него.

— По вечерам это самое любимое мое место, — сказала Ирина, — я часто сижу здесь одна до темноты и смотрю на реку.

— А я часто по вечерам проходил по той стороне полевой дорожкой и не знал…

— Чего вы не знали?… — тихо и не сразу спросила Ирина.

— Не знал того, что здесь сидит такой близкий, такой… странно близкий для меня человек.

Они долго сидели молча. Вечернее солнце, отсвечивая от воды золотистыми радугами, шло по стволам деревьев и по их лицам, обдавая их теплом.

— Хорошо?… — спросил Митенька, опять наклонившись и прикоснувшись плечом к ее плечу.

— … Хорошо… — тихо, совсем тихо ответила Ирина. И вдруг, побледнев, медленно, совсем по-иному подняла на него свои глаза…

LIII

В ожидании друзей на прощальную пирушку, Валентин вынес из кабинета еще кое-какие вещи профессора, чтобы было просторнее.

Валентин так и остался в этом кабинете на том основании, что все равно он скоро уедет. А профессор со своими книгами и рукописями переместился в светелку в мезонине, где немилосердно нажаривало солнце, так что он даже иногда покрывал голову мокрым платочком.

Валентин, как истый джентльмен, даже спрашивал несколько раз профессора, не жарко ли ему там. В ответ на что Андрей Аполлонович испуганно схватывал его за руки и просил, ради бога, не беспокоиться, и Валентин, наконец, совсем перестал беспокоиться.

Отношения к баронессе Нине у них тоже хорошо разделились: за обедом профессор сидел сбоку жены с правой стороны, Валентин — с левой. Вечером они долго и приятно беседовали за чаем, потом переходили на диван; баронесса с каким-нибудь вязаньем, в котором у нее все уходили петли, мужчины вели долгую оживленную беседу об отвлеченных материях. Причем профессор всегда считал приятным долгом во всем соглашаться с Валентином, даже с некоторым испугом поспешности, как бы боясь, чтобы собеседник не подумал, что он не согласен.